Нота вечности: шагреневый переплет, золотое тиснение, книжное нутро цвета не слоновой, но человеческой, вываренной временем кости, офорты, защищенные мутным пергаментом.
Нота детства: осока, озеро, песок, шершавые коленки, спутанные пряди, белозубое дыхание.
Нота обещания: бокал с маслянистыми мазками коньяка, бисквитное белье, дрожащие ноги на подлокотниках кресла, глаза, затянутые птичьей пленкой, замшевая изнанка страсти.
Нота угрозы: псовая охота, ржавый капкан, засохшая кровь, предсмертный оскал волка.
И последняя нота – трубочный табак. Присутствие, нет – чудесное послесутствие мужчины. Не юнги, но старого капитана…

Ты плевал на последнюю ноту, правда? Не привык напрягаться присутствием других мужчин. Если хочешь (а по-настоящему хочешь все реже) – ты берешь. Это видно.
Но сейчас желания нет. Есть раздражение. И любопытство энтомолога. В твою стройную Империю из заросшего осокой прошлого ворвался фантом – отвратительная имаго, зрелая, дурнопахнущая (дурой пахнущая!) особь.
Вот что, оказывается, вырастает из личинки, из яростно-немо влюбленного подростка – ни намека, ни взгляда, ни слова. Непробиваемая самка в немецких тусклых тряпках (надежность и качество, блять!) протянула через стол тихую улыбку. Типа, все понимает, ничего не боится, ничего не просит. Сидит и любуется. Не тобой, дружок – собой, собственным предвидением 30-летней давности. Вот ты какой у нее крутой – и бизнес космический, и упряжка «Ягуаров», и обойма квартир в Европе, и красавицы-дочки, и баб, наверняка, полно. А ведь она первая, в 13 лет почуяла – хватку, упорство, стальной мужской позвоночник. Ах, какая умница!
Она и сейчас все видит, эта провинциальная нищенка – бессонницы, пьянки, скандалы с дурой-женой, безнадегу, которую ты выжигаешь каленым железом.
И ты думаешь: какого черта? Нахуй нужны такие встречи на рассвете и закате? А где утро, день? Где ночь, наконец? Какого черта я должен представлять ее в 20, в 30? Нахуй мне эти веселые картинки?
Ты думаешь, а она тревожно перетекает глазами в глаза и вдруг говорит:
- Несбыточное пережить легко, а несбывшееся - болит, правда?
Пока ты на пьяную голову соображаешь - о чем, собственно, она задает отчаянный вопрос Третьему:
- Зачем ты уехал?
Ах, да, у нас же есть Третий, вершина равнобедренного треугольника. Сидит себе в тупом углу, как рефери, пивко попивает, счастлив, как слон. Прилетел из Пендосии, собрал за столом друзей детства. А то, что от одного острого угла до другого многолетняя пропасть, его не касается. Он-то, Третий, и с тобой, и с ней завязан накрепко, ни на миг не расставался, сволочь.
- Зачем ты уехал в эту гребаную Америку, сволочь?
Столько злости в твоем вопросе, что Третий теряется, хлопает ресницами:
- Вы че, совки? Куда я от вас денусь?
Еще бы – присох пуповиной, близнец. А теперь еще подарочек подкинул на старость лет – драгоценную нашу, общую, забытую подружку.
Помнишь, Третий, как оно было? Сюжет из жизни насекомых. Рыцарь-Комарик любит Муху, Муха любит Паука. Паук, блять, благородное животное, брюхо подтянул, чтобы другу-Комарику не мешать. А потом рыцарь-Комарик свалил за тридевять земель. Муха – в другую сторону. Паук – сыт, доволен и вообще на всех положил.
Вобщем, херню она сказала. Несбыточное. Ничего не болит.

Ты, конечно, нажрался. Но различал светлую голову, притертую к плечу Третьего. Ну да, там не страшно. Там качественно и надежно. Там связь. Там целая жизнь – без трансформаций. Третий, помнится, говорил:
- Мне плевать, будь она хоть на Луне, хоть в инвалидном кресле. Это больше, чем любовь, понимаешь?
А ты ему тогда ответил:
– Сам ты инвалид, блять. Не по зубам тебе баба, вот и все.

Не хватило сил встать, когда она уходила, но достало паучьей цепкости ухватить за руку, ткнуться губами в острую скулу, наговорить чего-то. Джентльменский набор: «приятно», «не разочаровала», «интересно», «без задней мысли» и банально-столичное: «Будешь в Москве – звони».
Чем она пахнет, ептваюмать? Несбыточным или несбывшимся?

Это «Шанель №19», бедный мой, сильный мой, седой мальчик.
Это не я…

udaff.com