Марик все тот же, хоть и сорокалетний: ноги заплел в узел, застенчиво пожимает плечами, серые искристые глаза, длинные пальцы обнимают крошечную кофейную чашку.
Чашка не простая, кстати – антиквары всего мира дружно вздрочнут на фарфоровое чудо c клеймом «Гарднеръ». Пять поколений детей в нашем роду просили, умоляли родителей – только подержать. О том, чтобы хлебать чего-нибудь из царской посуды – речи не было. До сих пор помню, как дрожали ручонки, как просвечивал паутинный фарфор, как страховал чашки ковш взрослых ладоней.
Марка Стахурского страховать не надо. Надменный «Гарднер» в скрипичных пальцах как влитой, и губы Марика легко касаются полуистертой позолоты.
И все же я осторожна – не за чашку боюсь, за фарфорового Марика – мало ли, что с ним стало за много лет. Задаю прозрачные вопросы: как работа, как Ирочка, как Марыся?
- Ирочка все хорошеет, - улыбается Марик.
Слава Богу, он любим, обласкан как котенок. Это не скроешь.
- Марыся вся в меня. Заканчивает хореографическое, - сияет Марик. - Мы с ней на приемных экзаменах дружно сели на шпагат и станцевали самбу. Представь реакцию? С руками-ногами девочку оторвали.
Слава Богу, он вдвойне любим. Я теряю бдительность и задаю вопрос непрозрачный:
- На второго так и не решились?
Марик даже паузу не берет, с той же улыбкой отвечает:
- Зачем рисковать? Вдруг – мальчик? Вдруг это по наследству передается?

… Я чувствую себя в поезде дальнего следования, где никто никому ничего не должен, где, как пасьянс, выкладываются на стол самые страшные тайны, где грохочут костями забытые скелеты, где откровения продиктованы первой и последней встречей.
Мы больше никогда не увидимся, Марик? Потому ты заговорил на запретную тему?
Ну, ладно, Марик – где «а», там и «б».
- Ира… Насколько она свободна?
- Насколько нужно. Но не злоупотребляет.
(Убери смайлик, милый…)
- Ира - самая мудрая женщина из всех, кого я встречал. Не считая тебя, конечно.
Нет, Марик, сомнительными комплиментами меня не остановишь. Где «б», там и «в» - самый главный вопрос:
- А ты? У тебя есть кто-нибудь?
Вот и растаяла ангельская улыбка. Вот и гарднеровская чашка, угрожающе позвякивая, ставится на край стола. Глаза Марика гаснут. В них – песок. Песок пустыни, вскормившей польского мальчика в стране дацанов и прозрачных озер.
Марик мертв. Как я раньше не заметила?
- У меня никого нет. И не будет. Есть женщины – лучшие в мире существа.
Стахурский опять улыбается. Но мне хочется смахнуть пыль с его ресниц.
Одиночество – это песок. Как я раньше не понимала? Жизнь, желание, жжение, жажда – все превращается в жужжание пустынных насекомых…

…Он родился на берегу озера Торе-Холь. Зеркало чистейшей пресной воды на треть отражало монгольские барханы, на две трети – тувинские. Покрытые пустынным загаром скалы, по которым прыгали белокурые дочери ветеринара Стахурского и его жены – единственных славян на сотни километров. Подвижные пески, в которых тонули ножки девочек, а потом и маленького Марека. Редкие туристы, изумленно взирающие на диковинное семейство.
Марика, сына, ждали долго, радовались красавицам-дочкам – о каждой из юных полячек Стахурских говорил Пушкин: «Резва, как кошка, бела, как сметана». Потом ждать перестали. Потом заболела 45-летняя мама. Фельдшер поселка Эрзин помял живот, подмахнул направление в хирургию: «Киста яичника».
Маму провожали в Кызыл пять девочек-стебельков. Ужас застыл на узеньких лицах.
«Киста» зашевелилась в дороге.
- Поворачивай домой, - сказала мужу мама Стахурская.
Он решил, что жена сошла с ума – таким счастливым было ее лицо.
Марек родился в июле. Лежал голышом на песчаном берегу. Сестры обмахивали его простынкой, отгоняли ящерок, норовивших взобраться на младенческий живот.
Проходящие монголы – на Торе-Холь и тувинцы-то редки – цокали языками и переговаривались между собой. О чем? О чужих белых детях, о чужой белой жизни, осмелившейся проникнуть в пустынный космос.
Отец умер, когда Марку исполнилось три года. Мальчик бежал по барханам за похоронной процессией. Босые ножки вязли в песке.
Так Марик вошел в женский круг, замкнувшийся на много лет, защитивший от суровой пустыни, от мужского неразборчивого зла.
- Я помню только нищету и любовь, - говорил он позже.
Сестры разлетались из гнезда, оседали в больших городах. Их песочная красота – золотая кожа, выбеленные солнцем волосы, серебристые глаза – была нарасхват. Мама не успевала выдавать девочек замуж.
К старшей, самой успешной, приехал Марик после школы и поступил в медицинский институт. С золотой медалью, навыками народного тувинского танца и горлового пения.
Тут мы и встретились – на первом курсе, в «блатной» общаге стоматологического факультета. Уж и не помню – то ли КВН был, то ли еще какая тусовка. Но пели мы с Мариком песенку из «Обыкновенного чуда». Помните? «Ах, сударыня, вы верно согласитесь…»
Я – женскую партию нарочитым басом, он – мужскую, преувеличено пискляво. Народ ржал.
Голос у Стахурского оказался милым – не более, но как же он танцевал, с какой нечеловеческой пластикой… Уж не знаю, у кого учился – у ящериц и змей пустынных, не иначе.
Движения под музыку выдали Марика с головой. Рассказали то, о чем он, кажется, и сам не догадывался в 17 лет. Сосуд с тонкими стенками, переполненный любовью – вот кем был Марик. Обычно люди только к старости понимают – любовь невозможно дифференцировать: к детям, жене, родителям, родине. Она либо есть, либо нет ее. А Стахурский родился и умрет с цельным, неделимым чувством, о котором в Библии сказано: «Любовь есть Бог».
Мы приняли Марика в компанию – нежного, женственного, сентиментального, но очень доброго.
Мы понимали – что-то не так. Но Марик не ошибся с вузом. Только студенты-медики, похуисты и циники, знали – беда Марика не в заднице, в кудрявой его голове, в виноградине под названием гипофиз.
Девчонки Стахурского обожали – никто из мужиков так не чувствовал, не понимал женскую душу. Ребята – хмуро защищали от чужаков. Не раз бывало, что и морду били за Марика, за слово «пидор».
Никогда не забуду – курсе на четвертом он мягко втирал моему первому, сопливому мужу:
- Ты, Серега, неправильно с ней ссоришься. Есть кофе растворимый и нерастворимый. Я же вижу – осадок выпадает. Береги ее, Сережа, пожалуйста…

На пятом курсе в соседней трехместке появился первокурсник. Стреляный 20-летний парень – в буквальном смысле. На ноге – незаживающая язва. Об Афгане бывший танкист рассказывал короткими, как плевки, фразами:
- Стоим в степи. День, два, три. Машины на взводе, мы – тоже. Убивать хочется. Хоть кого. Видим – собака бежит в 200 метрах. Восемь дул повернулись, пальнули. Разорвали в клочки. Легче стало.
- Афганку в кишлаке после зачистки взяли. Лет 14-15. Они в таком возрасте красивые, только грязные. Я говорил: ну ее нахуй, раненая уже, кого там ебать. Нет, блять, держали в танке неделю, пока не умерла. В танке мазутом должно пахнуть, а не гниющей бабой…
- Молодого прислали лейтеху, москвича. Краснопогонника ебучего. На политинформацию позвал, курить не дает, мозги парит,