Главная
Библиотека | Рассказы | Лизка
отдал кое-какие распоряжения и убыл в коляске без багажа, предполагая скорое возвращение. Поезд до Петербурга отправлялся через час, и у Пантелеева оставалось время на прочтение второго письма, адресованного ему лично и подписанного округлым, женским почерком.
В письме Ольга рассказывала, что отец ее хочет выдать замуж, поправив тем самым свои дела. По прочтении письма, комок в горле Николая Ивановича сместился и перекрыл воздух. Она написала! Она любит его! Что же отец? Как может он торговать единственную дочь?! Неужто эдакий грех может сотворить человек благородного сословия?! Как? Как спасти Ольгу Александровну, как отвести от нее эту напасть с помолвкой? Двести тысяч – какие деньги, однако! Не было никогда таких сумм в руках у Пантелеева, а теперь... где он возьмет их? Украсть? Убить? Нет. Невозможно. Нужно, что-то делать...
Конечно, и князя понять можно, промотав отцовские сбережения, он оказался полный банкрот, отсюда у обнищавшего дворянина и пренебрежение к титулам, и боязно ему, что дочь в бедности окажется, вот и заломил цену, но каков же негодяй! Торговать собственную дочь купцу, словно крепостную, что ж это? Какое непотребство гадкое! Знать, конечно, не кинется за княжной-бесприданницей, но и купец то ведь всякий ныне идет, и сплошные паразиты попадаются среди них.
И вот, в момент подобных переживаний, в уме Ивана Николаевича, сложилась простенькая мозаика – дядя при смерти, вдов и состоятелен. От службы, где он имел завидное жалование, отстранен был по состоянию здоровья совсем недавно, от силы года два тому. Тысяч триста у него, пожалуй, теперь. Может и больше. Ведь последние несколько лет старик жил совсем скромно. Самой большой его тратой была сиделка, да и то он нанимал ее только в периоды острой необходимости.
Мысли о том, что старик может обойти его в своем завещании, ни на миг не омрачила чела Николая Ивановича. После всех тягот и лишений, испытанных им по воле дядюшки, имеющего страсть к нравоучениям, Пантелеев был уверен, что уж в этот раз, все окупится ему сполна. Все годы, проведенные в утомительном ожидании, поучения, выслушанные от доживающего свой век служаки, распоряжавшегося зависящим от него племянником, словно лакеем: все это должно вскорости окупиться.
Всю дорогу до Петербурга, Николай Иванович не находил себе места, пытался уснуть, но не смог, душевный подъем испытанный им от письма Ольги, перемешался с переживаниями по поводу денег и дядиного здоровья, сейчас Пантелеев, как никогда, желал старику скорейшей и легкой смерти. “Пожил сам – дай и другим пожить” – размышлял Николай Иванович. “Ах, как все вовремя, как все кстати, – думал он про себя. – Только бы старик не подвел, только бы отошел без хлопот”.
Столица все так же беспросветно ждала дождей. Беспощадное солнце жарило нестерпимо, ветра, что мог бы развеять хотя бы не зной, но вонь, не было даже со стороны залива, на море стоял полный штиль. Город дремал, под лазоревым покрывалом небес, оживая лишь в краткие часы ночной прохлады, и с рассветом снова засыпал. С каникул еще никто не возвращался, было не принято прерывать летний семейный отдых, и только те, кто оставался здесь с весны, все так же влачили свои серые будни, занимаясь своими делами нехотя и спустя рукава.
Однако же дело, приведшее Николая Ивановича в Петербург, и, заставившее его покинуть летнее имение, не терпело отсрочек: с вокзала он помчался к дяде, не переодевшись даже с дороги и не передохнув, как следует, хотя и не спал всю ночь, размышляя и проектируя. Дядя оказался чрезвычайно плох – приступы обострялись от раза к разу и доктор, следивший за состоянием старика, тихонько, отведя Пантелеева в сторонку, сообщил ему, что надежды нет, больше пары недель не протянет.
– Готовьтесь к худшему, господин Пантелеев, – прискорбно закончил он.
Боже, что это были за недели! Как он сам не отошел в лучший мир, Николай Иванович понять так и не смог, бесконечное бдение у постели больного, постоянное напряжение – а вдруг доктор ошибся, и старик не сегодня-завтра пойдет на поправку? Вызвав, дядиного приказчика Пантелеев поинтересовался, размером накоплений Петра Афанасьевича, и был приятно удивлен суммой в триста тысяч, без малого. Справок же о завещании распорядитель дать отказался в виду явной живости завещателя. Но, к счастью, все в этом мире рано или поздно приходит к завершению. Закончилось и казавшееся бесконечным ожидание – в конце июля Петр Афанасьевич Пантелеев отдал Господу душу, тихо, мирно окончив жизнь на смертном одре, в возрасте пятидесяти семи лет.
Радостное известие застало Николая Ивановича дома – с вечера он недомогал, и остаться с дядей не смог, перепоручив его заботам прислуги. С утра прибыл посыльный от дядиного приказчика и сообщил, что поверенные усопшего ожидают ближайшего родственника и единственного наследника для оглашения завещания. Не помня себя от тщательно скрываемой радости, Пантелеев отправился в назначенное место.
Радость, как оказалось, была преждевременной, завещатель от души посмеялся над бедным племянником, словно в отместку за мысли, съедавшие того в пути к столице. Дядя сообщал, в трезвом уме и твердой памяти, что состояние безраздельно может перейти к племяннику его, Пантелееву Николаю Ивановичу, лишь в случае брака последнего с некоей Рогожиной Елизаветой Петровной, являющейся незаконной дочерью Петра Афанасьевича. Сие условие дядя обосновал своим желанием замолить грехи молодости – прелюбодеяние в доме брата своего и “отречение от единственной дочери”, за которые были они с супругой наказаны бесплодием.
Пусть же Лизонька будет счастлива в браке с кузеном, получившим за ней все двести семьдесят тысяч в ассигнациях и серебром, в противном же случае – при отказе или ином препятствии к браку – все мои сбережения завещаю церкви, на строительство храмов и иные нужды, – так завершалось изречение последней воле усопшего.
***
После первого шока самым сложным было все объяснить Ольге Александровне, которая сперва и слушать не хотела ни о чем подобном, но после, все же, сменила гнев на милость и согласилась на фиктивный брак своего возлюбленного с безродной дворовой девкой. Отступных решили Лизавете не оставлять, мол, и так хорошо, за барином замужем побудет. Помолвка светлейшей княгини Ольги с купцом Ивлевым была расторгнута, а сама она, ни на минуту не находя покоя, принялась ожидать известий от возлюбленного.
Все складывалось одно к одному. Подписать “вольную” для Лизаветы и ее матери, обручиться по возможности скорее, предъявить бумаги поверенным Петра Афанасьевича и спокойно получить положенное. Никаких осложнений Пантелеев не предполагал. Какие уж тут осложнения, в самом деле, не может ведь эта девка отказать барину. Право слово, и предположить то подобное смешно, подарками и деньгами барскими пренебречь никто не посмеет, а уж вольная то все окончательно докончит, за полвека правом на вольницу помещики не так часто пользовались, хоть и было оно у них.
Приехав обратно в N-ск,
В письме Ольга рассказывала, что отец ее хочет выдать замуж, поправив тем самым свои дела. По прочтении письма, комок в горле Николая Ивановича сместился и перекрыл воздух. Она написала! Она любит его! Что же отец? Как может он торговать единственную дочь?! Неужто эдакий грех может сотворить человек благородного сословия?! Как? Как спасти Ольгу Александровну, как отвести от нее эту напасть с помолвкой? Двести тысяч – какие деньги, однако! Не было никогда таких сумм в руках у Пантелеева, а теперь... где он возьмет их? Украсть? Убить? Нет. Невозможно. Нужно, что-то делать...
Конечно, и князя понять можно, промотав отцовские сбережения, он оказался полный банкрот, отсюда у обнищавшего дворянина и пренебрежение к титулам, и боязно ему, что дочь в бедности окажется, вот и заломил цену, но каков же негодяй! Торговать собственную дочь купцу, словно крепостную, что ж это? Какое непотребство гадкое! Знать, конечно, не кинется за княжной-бесприданницей, но и купец то ведь всякий ныне идет, и сплошные паразиты попадаются среди них.
И вот, в момент подобных переживаний, в уме Ивана Николаевича, сложилась простенькая мозаика – дядя при смерти, вдов и состоятелен. От службы, где он имел завидное жалование, отстранен был по состоянию здоровья совсем недавно, от силы года два тому. Тысяч триста у него, пожалуй, теперь. Может и больше. Ведь последние несколько лет старик жил совсем скромно. Самой большой его тратой была сиделка, да и то он нанимал ее только в периоды острой необходимости.
Мысли о том, что старик может обойти его в своем завещании, ни на миг не омрачила чела Николая Ивановича. После всех тягот и лишений, испытанных им по воле дядюшки, имеющего страсть к нравоучениям, Пантелеев был уверен, что уж в этот раз, все окупится ему сполна. Все годы, проведенные в утомительном ожидании, поучения, выслушанные от доживающего свой век служаки, распоряжавшегося зависящим от него племянником, словно лакеем: все это должно вскорости окупиться.
Всю дорогу до Петербурга, Николай Иванович не находил себе места, пытался уснуть, но не смог, душевный подъем испытанный им от письма Ольги, перемешался с переживаниями по поводу денег и дядиного здоровья, сейчас Пантелеев, как никогда, желал старику скорейшей и легкой смерти. “Пожил сам – дай и другим пожить” – размышлял Николай Иванович. “Ах, как все вовремя, как все кстати, – думал он про себя. – Только бы старик не подвел, только бы отошел без хлопот”.
Столица все так же беспросветно ждала дождей. Беспощадное солнце жарило нестерпимо, ветра, что мог бы развеять хотя бы не зной, но вонь, не было даже со стороны залива, на море стоял полный штиль. Город дремал, под лазоревым покрывалом небес, оживая лишь в краткие часы ночной прохлады, и с рассветом снова засыпал. С каникул еще никто не возвращался, было не принято прерывать летний семейный отдых, и только те, кто оставался здесь с весны, все так же влачили свои серые будни, занимаясь своими делами нехотя и спустя рукава.
Однако же дело, приведшее Николая Ивановича в Петербург, и, заставившее его покинуть летнее имение, не терпело отсрочек: с вокзала он помчался к дяде, не переодевшись даже с дороги и не передохнув, как следует, хотя и не спал всю ночь, размышляя и проектируя. Дядя оказался чрезвычайно плох – приступы обострялись от раза к разу и доктор, следивший за состоянием старика, тихонько, отведя Пантелеева в сторонку, сообщил ему, что надежды нет, больше пары недель не протянет.
– Готовьтесь к худшему, господин Пантелеев, – прискорбно закончил он.
Боже, что это были за недели! Как он сам не отошел в лучший мир, Николай Иванович понять так и не смог, бесконечное бдение у постели больного, постоянное напряжение – а вдруг доктор ошибся, и старик не сегодня-завтра пойдет на поправку? Вызвав, дядиного приказчика Пантелеев поинтересовался, размером накоплений Петра Афанасьевича, и был приятно удивлен суммой в триста тысяч, без малого. Справок же о завещании распорядитель дать отказался в виду явной живости завещателя. Но, к счастью, все в этом мире рано или поздно приходит к завершению. Закончилось и казавшееся бесконечным ожидание – в конце июля Петр Афанасьевич Пантелеев отдал Господу душу, тихо, мирно окончив жизнь на смертном одре, в возрасте пятидесяти семи лет.
Радостное известие застало Николая Ивановича дома – с вечера он недомогал, и остаться с дядей не смог, перепоручив его заботам прислуги. С утра прибыл посыльный от дядиного приказчика и сообщил, что поверенные усопшего ожидают ближайшего родственника и единственного наследника для оглашения завещания. Не помня себя от тщательно скрываемой радости, Пантелеев отправился в назначенное место.
Радость, как оказалось, была преждевременной, завещатель от души посмеялся над бедным племянником, словно в отместку за мысли, съедавшие того в пути к столице. Дядя сообщал, в трезвом уме и твердой памяти, что состояние безраздельно может перейти к племяннику его, Пантелееву Николаю Ивановичу, лишь в случае брака последнего с некоей Рогожиной Елизаветой Петровной, являющейся незаконной дочерью Петра Афанасьевича. Сие условие дядя обосновал своим желанием замолить грехи молодости – прелюбодеяние в доме брата своего и “отречение от единственной дочери”, за которые были они с супругой наказаны бесплодием.
Пусть же Лизонька будет счастлива в браке с кузеном, получившим за ней все двести семьдесят тысяч в ассигнациях и серебром, в противном же случае – при отказе или ином препятствии к браку – все мои сбережения завещаю церкви, на строительство храмов и иные нужды, – так завершалось изречение последней воле усопшего.
***
После первого шока самым сложным было все объяснить Ольге Александровне, которая сперва и слушать не хотела ни о чем подобном, но после, все же, сменила гнев на милость и согласилась на фиктивный брак своего возлюбленного с безродной дворовой девкой. Отступных решили Лизавете не оставлять, мол, и так хорошо, за барином замужем побудет. Помолвка светлейшей княгини Ольги с купцом Ивлевым была расторгнута, а сама она, ни на минуту не находя покоя, принялась ожидать известий от возлюбленного.
Все складывалось одно к одному. Подписать “вольную” для Лизаветы и ее матери, обручиться по возможности скорее, предъявить бумаги поверенным Петра Афанасьевича и спокойно получить положенное. Никаких осложнений Пантелеев не предполагал. Какие уж тут осложнения, в самом деле, не может ведь эта девка отказать барину. Право слово, и предположить то подобное смешно, подарками и деньгами барскими пренебречь никто не посмеет, а уж вольная то все окончательно докончит, за полвека правом на вольницу помещики не так часто пользовались, хоть и было оно у них.
Приехав обратно в N-ск,
0 / 44