не стоит волноваться...
А под вечер нас переселили в новую избушку, её недавние обитатели были только что благополучно отрешены от блаженного мира за неизвестные нам проказы. Поговаривали, что верёвочку будто кто свить хотел, или секреты кой-какие выведывал у старших братьев - не знаю. Я трудно привыкаю к новым жилищам, даже раньше, бывало, в весёлых южных домишках во время отпусков, стоишь в комнате, будто просыпаешься после долгого липкого сна, и не знаешь, где проснулся, ходишь, посматриваешь, недоверчиво трогаешь мебель, всюду мнится какой-нибудь досадный подвох. Так было и сейчас, и чтобы как-то поразвеяться, я решил заняться уборкой, предметы попередвигать, что ли. Эта изба ничем от нашей не отличалась, разве была чуть просторней и прохладней. Те же стулья, стол, бочка с водой, печь, печальные полки.
Там, за бочкой с ледяной водой, я и обнаружил, выметая чужой сор, тетрадку без обложки, так, всего несколько исписанных мелкой дробью листков.
“...Я летал низко и слабо, но какое же это было блаженство, мягко и медленно скользить в полуметре от земли, хватать листву, вырывать влажно-скрипучие травинки, гнать мелкую мошку, и потом, предупредительно вытянув руки, обнять ствол берёзы или молодого тополя, который через много лет станет тучным великаном и будет рассказывать своим приятелям-старикам, какое он когда-то видел чудо - летающего человека. А ещё была у меня такая страстишка - писать стихи, вялые и замысловатые, вязь которых почти никто не понимал, кроме двух-трёх опытных поэтов, которых никто, к счастью не печатал, да и знал-то их один я.
Летать, как и писать стихи, мне больше всего нравилось по вечерам, это конечно смешно, но я всегда почему-то шептал себе по сотне раз когда тихонько отталкивался от земли или склонялся над чистым листом -”Да не заклюют меня хищные голуби”. Глупо, но всегда помогало. Я не понимаю, ведь всё это прошло, для чего я пишу эти горестные записки, ведь и писать мне вобщем-то не о чем.
...Часто, ночью, у нас на площади, раздавались непривычные для искушенного городского уха цокот копыт и высокое ржание: на двух, покусывающих друг друга за мохнатые шеи конях, гарцуют смелые девочки-подростки.
Они катают золотую подъвыпившую молодёжь (рысью ни в коем случае нельзя, растрясет!), которая постоянно толчётся около ночного клуба “Бэд ин Бади”, что напротив пельменной, а ещё девочки показывают доверчивым иностранцам свои нехитрые фокусы, зарабатывая таким образом себе и своим лошадкам на скромный овёс. На утро по всей площади валяются конские яблоки раздора.
Мы все здесь прекрасно живём, но мне как-то всё не очень, не совсем так, где-то давно уже закралась в мою жизнь какая-то подлая, неисправимая ошибка, когда я думаю об этом, мне представляется тонкий, полупрозрачный, растаявший брусочек сальца лежащий на щербатом блюдце.
Был у меня один школьный приятель, звали его Сергей и был он почти единственным человеком к которому я иногда захаживал в гости. “Отец, сухой, до поры до времени, асфальт”,- так он иногда пошучивал, перехватив пару пива.
Это был молодой человек с толстым лицом и обширным системой синеватых вздутий на устрашающих икрах. Он постоянно жил в тощей экономии. Как-то раз, зайдя к нему по какому-то никчёмному делу, застал его беззастенчиво голым, кое-какие вещички просыхали на балконе, остальные отдыхали на спинке стула, что ж, весьма практично. В соседней маленькой комнате, лежал на кроватке его пергаментный дедушка и шептал страшные слова. На двадцать втором году Серёга полюбил есть перед сном чеснок и скупая жена наконец-то от него ушла, но он почему-то не запил, чем очень огорчил своих многочисленных институтских знакомцев. Его дедушка, едва перекатив за шестьдесят, смело вступил в тёмные закулисные материи волшебного мира нечеловеческих открытий, он становился то размораживающимся фиалковым светом, то лысым капризным котёнком, то пухлым карманным словариком, дающим перевод с замысловатого языка радиоволн на безликий язык базилика. Сверху всё видится не совсем так, любая мелочь и событие обретает иногда иной смысл, другую окраску, и прелесть смотреть, как сужая круги, вокруг школьницы на остановке, покуривает и поглядывает плотный мужчинка в шапочке с задорным розовым помпоном, или как вскакивает и снова покачиваясь рушится, засыпая, усталый пёс.
Распластавшись над осенним парком, я часто видел, как белобрысая старушка бережно несёт в морщинистых лапках двухлитровую банку борща своей подруге Вареньке, с которой она поссорились в восьмом классе и не разговаривала полгода из-за картавого новичка, он проучился в классе всего одну четверть и был навсегда увезён в уссурийскую тайгу, потому, что папа его делал головокружительную военную карьеру, старушке приходится идти со своей банкой через шумный насмешливый парк, но она никого не замечает, тихо улыбается и смотрит как аккуратно переступают её маленькие острые ботики - ток, ток, вот и Варенькин загаженный подъезд, а уж до меня-то ей и вовсе дела нет.
Мужчина, с переносицей как у персидского кота, криво сидит на лавочке и продолжает вяло покачивать дермантиновую колясочку с настолько внезапно онемевшим младенцем, что опытные старцы, читавшие неподалёку свои газеты недовольно заводили желтыми кустами бровей в нетерпеливых поисках нового, необходимого им для чтения, раздражителя. Укутанный зимой как космонавт ребёнок, пытается сдвинуть с места оставленный великовозрастными шалунами огромный снеговой ком, он уперся маленькими мохнатыми клешнями в подтаявшую стену, резиновые сапожки скользят, но снежный глобус равнодушен, тогда на помощь приходят красная лопатка и хитрый друг Алёшка, с которым они прорывают к центру белой земли таинственный тоннель, и сидят в утробе снежного мира пока их не находят заплаканные матери и Алёшкин весёлый отец. А я сбоку, между третьим и четвёртым этажом, покачиваясь записываю:
Я верю, чудес не бывает,
Мечта никуда не ведёт,
И муза, что с крыши слетает
Не нам свои песни поёт...
В эти дни я чувствовал в себе какой-то особенно благодатный прилив сил. Возвращаясь из магазина я, в безотчётном порыве радостного предвкушения, сильно оттолкнулся и, пролетев довольно на большой высоте около пятнадцати метров, опустился около табачного киоска, который и напомнил мне, что сигареты - вещь весьма и весьма смертная. Я уже говорил, что никакого особого интереса со стороны окружающих мои прыжки и полёты почему-то не вызывали, так было и на этот раз, разве что остался стоять с чёрной норой вместо рта кривой продавец кровяных шариков, рядом с ним стоял мальчик, сын, что ли, он был болезненно толст и всегда носил тюбитейку. Всюду на рекламных щитах висели плакаты с потрёпанным дьяволом - в это время у нас в городе гостил известнейший музыкальный рыцарь и литератор. Ветер сегодня был настолько сильным, что даже сворачивал красные угольки сигареток в уголках ртов приземистых мужчин. Сегодня мне не трудно было летать. Этим вечером мы опять собирались встретится на нашей плоской, начинавшей давно уже плешиветь крыше (молодой ещё для полковника,