ласково прозывал «Кепи Мономаха» а своё излюбленное блюд звал «Русалкой в шубе».
Рецепторы чувствилища души Алексея Ивановича притупились сразу после окончания института, когда его увели в армию, а вернее на флот, электриком на подводную лодку. Как большинство людей, Алексей Иванович жил по привычке, боясь смерти лишь как самой жуткой и последней боли. Он видел, какую дикую и страшную жизнь прожили его бабушка и дед, какую доживают его неинтересные родители и бывшие одноклассники, и как их бесперспективные подружки одна за другой превратились в гунявых и свирепых жен.
«Жизнь – сказка, гроб – коляска, ехать в ней не тряско!» – любил говорить Алексей Иванович где–то услышанную присказку. Мама его, когда уходила на работу, всегда говорила Алексею, медленно собирающемуся в школу: «Ну, всё, пока, сынок, пусть быстрее кончится у тебя этот день …»
Из физкультуры Алексей Иванович признавал только перекладину. Поэтому и ходил он всю жизнь с широкими плечами и большим творожным животиком, ибо страсть как не любил задирать ноги и вообще, качать пресс. «Как бы мне его согнать?» – постоянно думал Алексей Иванович. – Делать упражнения? Нет, уж, – увольте! Пробовал как–то совсем недавно, так чуть было не стошнило… Но по другому никак… Упражнения эти нужно как–то полюбить, а полюбив – взлелеять! И будет тогда у меня торс – о–го–го!»
Так и не взлелеял. Зато всегда Алексей Иванович любил сладости. Особенно ему нравилось накладывать мед в розетки и вазочки из трехлитровой банки тогда, когда меду там оставалось чуть меньше половины: ложка тяжело вязла в густой массе, желтый мед тянулся, капризничал и рвался, Алексей Иванович осторожно, стараясь не касаться краёв, вынимал ложку с грузной добычей и аккуратно клал её на блюдечко, а затем бережно, при помощи другой, маленькой ложки, счищал сладкую лаву. В завершении он тщательно облизывал обе ложки своим пожилым, но чрезвычайно ловким языком. Процесс накладывания меда почему–то казался ему сродни процессу рождения человека, а от чего ему так казалось, этого Алексей Иванович объяснить не мог.

Тридцать первого декабря Алексей Иванович стоял на кухне и облизывал медовую ложку, когда в дверь постучали. «Кто бы это мог быть таков?» – лениво и торжествующе подумал Алексей Иванович, никого совершенно еще не подозревая и наливая компот в алюминиевую кружку.
– А кто это там такой таится некрасивый? – игривым голосом поинтересовался он, внимательно смотря на стальную щеколду.
– А картошки мешок, – угрюмо произнёс бас за дверью. И прибавил: – Задешево, сейчас могу и принести.
Алексей Иванович быстро задумался и тут же разгадал подвох.
– Ты что ль, Валентиныч дуришь? Заходи лысый чёрт.
Он треснул щеколдой и запустил Валентиныча, а сам вышел во двор чтобы проведовать Хряпу. Погода стояла сухая и весёлая.
– Эй, Хряпушка, как поживаешь сердешный! – крикнул Алексей Иванович, распахивая дверь хлева. Хряпа поднял морду и преданно посмотрел на Алексея Ивановича.
– Ну, здравствуй, здравствуй, чёрт белобрысый! – ласково поприветствовал животное Алексей Иванович, заглядывая в наивные серые глаза. Поросёнок что–то крикнул в ответ, вышел из закута и принялся ковырять пятаком плотно натоптанный снег. Алексей Иванович внезапно с тоской взглянул на соседский дом: молочные клубы дыма медленно, словно с неохотой, лезли из красной трубы в небо. Алексей Иванович вздохнул о том, что ещё один год так быстро и бессмысленно промелькнул, а сколько их ещё, годков, осталось, кто ж его знает. Он отряхнул полусапожки от мелкого снега и пошел в дом, к Валентинычу, – так он любил называть Валентина Сергеевича.

Знакомых в деревне у Марии Петровны и Алексея Ивановича было не много, большинство продали свою землю, переехали в город и там умерли. Остался один деревенский сосед через дорогу, – Валентин Сергеевич, громогласный домосед. Лысый Валентин Сергеевич, считал себя интеллигентом и поэтому летом часто носил бриджи неопределённого цвета. На вполне осовевшей рамке его лица громоздились сивые баки, и умные, как у овчарки глаза. Посторонний взгляд сразу привлекали его приземистый, с черными вкраплениями лоб и большие уши футбольного болельщика. Во времена своей романтической молодости он усиленно трудился под Бодайбо в золотодобывающей артели им. Демьяна Бедного и очень обожал какое–то старое бельмо российской поэзии. По вечерам любил он голосить на гитаре песню про тёплую косточку, и вот уже второй год осваивал дедову губную гармонику. В далёкой юности, Валентин Сергеевич насильственно овладел двумя восточными языками, сейчас, конечно, ничего не осталось – всё растерял, всё посеял, и ничего не взошло. Сегодня о былой его молодости могла напомнить только нижняя часть его тела. Он по–прежнему быстро бегал и умел высоко подпрыгнуть.
Последние пятнадцать лет он полюбил баловство живописи и в прошлом году написал картину, которую строгие Рыбинские критики отметили как гениальную, называлось она: «Пионер кушает яичко». Картина, действительно, была хороша: колоссальный, щекастый пионер с глазами, подернутыми изуверским блеском, пропихивал себе тупым указательным пальцем в круглый рот цельное, сверкающее яйцо. Лоб пионера пересекали натужные морщины, брови его сурово хмурились, как бы удивляясь: «Как же так, я такой большой и сокрушительный, а не могу проглотить какое–то жалкое яйцо?» Одет был пионер в тесную голубую рубашонку, и смертельно туго сидел галстук на его могучей, совершенно взрослой шее. Алексею Ивановичу картина тоже нравилась, он говорил про неё: «Прям как я в детстве. Такой же напористый мальчик!»

Когда Валентин Сергеевич и Алексей Иванович немного подопьют, а это бывало всегда, когда приходилось им встречаться, они пускались спорить о счастии и смысле человеческой жизни:
– Стремиться, стремиться и ещё раз стремиться к недостижимому, преодолевать себя, ломать, причиняя посильные страдания! – запальчиво твердил Валентин Сергеевич, трясясь и разливая.
– Счастья человека – сытым спать в тепле, – железно отрубал Алексей Иванович и беспокоил беззащитные комнатные предметы своим строгим взглядом.
– Но ведь так вы человеческую жизнь упадабливаете жизни какого–нибудь Хряпы!
– Ты моего Хряпу не трожь! – давал отпор Алексей Иванович, – мой Хряпа – он святой!
Надо сказать, своего поросёнка Хряпу Алексей Иванович очень, как–то даже неоправданно, любил. Иногда даже, когда оставалась после приготовления щей толстая кочерыжка, Алексей Иванович мазал её мёдом, шел к хлеву, в стене которого было выпилено специальное низенькое окошко и, мелодично насвистывая, подзывал поросёнка. Любящий сласти Хряпа сразу же высовывал доброе рыло и счастливо улыбался заботливому хозяину.
– Это почему же твой свин святой? – пытал неугомонный Валентин Сергеевич.
– А потому что разговаривать не умеет, ты вспомни подвиги русских святых, у них все подвиги в чём заключались, помнишь?
– В добрых деяниях! – верно отвечал находчивый Валентин Сергеевич.
– Вот–вот, знаем мы их добрые