подвиги: то у них обет молчания, то голова фосфором помазана, то они гром с молнией большие мастера предсказать, что и я сейчас весьма точно умею.
– Но ведь они же людей исцеляли! – вскрикивал возмущённый Валентин Сергеевич.
– Знаем, мы как они целили, – мудро посмеивался Алексей Иванович, – приходит после смерти вашего святого одурманенный последней надеждой какой-нибудь мнимый больной, прикладывается своим костяным лобом к высохшей куриной лапке, – вот и все чудеса! Тоже мне – целебные мощи! Это ж психология действует, тут понимать надо!


Тридцать первого числа Мария Петровна очень начадила в тёмной кухоньке, поскольку затеяла жарить карасей. Под ногами, изнывая от рыбьей вони, вертелись и стонали Жмых и Жора. Сильная нога Марии Петровны уже несколько раз отбрасывала в сторону жадных зверей, но коты трепетали и были по-мужски настойчивы.
Нажарив целое блюдо рыбы, Мария Петровна стала готовить плов по-бухарски и неожиданно громко запела:

– А у меня душа она почти из воска,-
Податлива, тонка, наивна как берёзка
Душа моя щедра, но что вам от щедрот?-
Никто ведь не поймёт, никто ведь не поймёт…

К сожалению, нежная душа Марии Петровны была облачена в довольно–таки низкую плоть. Талии она не имела уже с девичества, зато была у неё чудесная шапочка густых седых волос, и озорная чёлка, которую она регулярно подравнивала машинкой. Почти всю жизнь она была вынуждена притворятся весёлой и доброй и все из–за того, что была толстая. Лицо Марии Петровны, как и лицо многих хорошо поживших женщин, было похоже на удивлённую морду совы. Меж её сонных грудей дремал на небольшом крестике золотой Иисус и вились вены по ногам. Когда она долго засиживалась в своём плюшевом кресле, то поднималась из него приходилось в два скрипучих рывка.
Алексею Ивановичу нравилось иногда, из шалости, расстраивать её по всяким пустякам: например когда они ходили в лес, то Алексей Иванович забегал вперед и если случался на дорожке белый гриб безжалостно давил его, зная, что Мария Петровна обязательно найдёт его, огорчится, и позовёт Алексей Иванович посочувствовать ей. Мария Петровна очень ценила тепло и домашний уют, и когда Алексей Иванович забывал плотно закрыть дверь в комнату, Мария Петровна чутко реагировала на это расточительство и струнила Алексей Ивановича:
– Закрой же дверь, растяпа, дует как из чёртовой пропасти!

После каждой плодородной осени Мария Петровна по–доброму действовала ножом на разнообразные грибы и овощи, и в погребе появлялось множество банок соленых и маринованных закусок. И как же аппетитно потом сопливились на блюдце волглые грибки среди сочных колечек красного и белого лука! Алексей Иванович очень любил закусить грибками какую–нибудь новую настойку приготовленную Марией Петровной по её причудливому рецепту. Алексей Иванович всегда приглашал своего лысого товарища оценить достоинство нового напитка и первый же начинал его нахваливать:
– А посмотри–ка, Валентин, каков дух испускает, а?
На что Валентин отвечал: – Да, первостатейный дух, ароматический.
– А прозрачность, какова! Чистый кристалл! – продолжал Алексей Иванович.
И с этим Валентин Сергеевич соглашался: – Да, горный хрусталь, – не менее!
– А ведь вкус какой, словно ситро детское внутрь тебя вливают, – не унимался Алексей Иванович.
На это Валентин Сергеевич ничего не отвечал, а только жмурился и выдыхал в сторонку обжегший горло воздух.

В предновогодний вечер, в мягком салатовом костюме пришел Валентин Сергеич, со своей лакомо пахнущей лысиной:
– С наступающим, тебя, старичок, вот котяток тебе принёс, и вас, дорогая Мария Петровна, разрешите поздравить и поцеловать ручку!
Мария Петровна отложила нож и торопливо протёрла руки тряпочкой.
Валентин Сергеевич сочно приложился к руке и поставил в угол плетёную корзинку, из которой усились раскормленные котятьи лица. Затем он немедленно поделился новой историей о своей неважной перистальтике.
– А что же вы не лечитесь-то, Валентин Сергеевич? Зачем так покорно терпите все ваши болезни? – немедленно укорил Алексей Иванович.
– А как вы думали! В страданиях я духовно прочищаюсь. Мы ведь, русские, – генетически покорный материал! Это же ручной навоз для лепки, бери – не хочу! –пустился философствовать Валентин Сергеевич. – Русский народец всегда любил, и будет любить, когда правитель неожиданно хватает и стискивает своими каменными дланями, а потом начинает мять и душить. А так как народ всегда был рабом, то он очень любил по–скотски нагадить и получить за это славную трёпку. А затем медовый гешефт и спиртовых напитков до заворота кишок!
– Вот в том–то и вопрос, Валентин Сергеевич, что бог давно наигрался с русским человеком и воротит его уже от всех нас! – противопоставлял критический Алексей Иванович.
– Да что ты, старичок, мне всё богом своим тычешь? Может, и не было никакого бога на земле! Люди–то – всего лишь вода, надутая под кожу, – не сдавался Валентин Сергеевич. – А вспомните ваши замечательные студенческие стихи, которые мне так нравятся, – подкреплял Валентин Сергеевич:

Мужчина должен муками страдать,
А женщина – лишь самка размноженья!

– Ну, это юношеское, ницшиания, так сказать, – смутился Алексей Иванович улыбаясь, и немного краснел носом.
Алексей Иванович весьма замысловато улыбался: уже в преклонные года на работу в Москве ему приходилось добираться на метро, – как–то раз он долго всматривался в своё отраженное лицо, притиснутый мягкой толпой к дверям метровагона, разглядывал неожиданные морщины, удивлялся своим неаккуратно выбритым островкам на подбородке, пока, вдруг, вагон страшно не качнуло и ему не выбило о стекло верхние резцы. Так он не вставил себе искусственных зубов – уж очень боялся стоматологов. С незнакомыми людьми он стеснялся улыбаться, но Валентин Сергеевич был свой и ему улыбаться было не стыдно. У Валентина Сергеевича тоже было чем похвастать: уже в 32 года он принялся страдать алопецией, и за два года облысел практически по всему фронту.
Хоть и тихо служил он в Москве в чепуховой должности, но, как он говорил, захотелось ему «последнего покоя» и уехал жить в деревню, где и познакомился с Алексеем Ивановичем. Иногда в гости Валентину Сергеевичу приезжала из Углича столетняя бабушка Полина Кондратьевна, которая конец жизни начала собирать конфетные обёртки Ярославских кондитерских фабрик и c достоинством пользовалась мужским одеколоном «Евпатий Каловрат». Почти каждый день, по вечерам, Валентин Сергеевич терпеливо насиловал свои уши классической музыкой.
Алексей Иванович встал, пошурудил руками в подаренной корзинке, ощупал мохнатые тушки котят и подумал, что после Нового года обязательно отнесёт их к бабке Нине, пусть сама разбирается, тем более, что у неё уже пять кошек есть, не топить же их собственноручно. «А то у меня коты суровые, не примут, да и Хряпушка ещё на руках, куда мне ещё этот зверинец?». Он отнёс корзинку в спальню и плотно прикрыл дверь,