она была снова дома. Говорила, что о многом думала. Предлагала начать всё с начала. Сдирая скрюченными пальцами бешеную пену с уставших от спирта губ, он завыл, вываливаясь в сентябрьскую ночь. Всё было бесполезно. Вконец опустившись, он пошёл по рукам, начал пить со всяким сбродом, пару раз едва не стал педерастом. Район не жалел его, всем давно было плевать на выпивоху и неудачника. Приводы в милицию участились в два, потом в три раза. Безденежному, пьяному, в вечных синяках — ему было нечего терять.

В какой-то момент он и сам захотел образумиться и подступился к ней с просьбой, в ответ на что она только заплакала. У них больше не могло быть детей.

Честность и искренность оказали ей медвежью услугу; заплакав, она сама подписала себе приговор. С тех пор всё окончательно полетело в тартарары; опутанная спрутами любовная лодка треснула и окончательно захлебнулась в Саргассовом море. Отчаявшись подстроиться под «обстоятельства», он мог только наблюдать, как телега их беззаботной молодости с гиканьем и скрипом несётся вниз по гнилой проселочной дороге, и не торчало на её пути ни единого фонаря. Он плевал на неё, орал, требовал секса с извращениями, пил не переставая, глумился над памятью её умершей матери, обещал надругаться над могилой. Это было невыносимо для обоих... Не сегодня, так завтра, успокаивал он себя во тьме супружеской спальни, пытаясь заснуть после скорого, невыразительного и абсолютно равнодушного соития. Она уйдёт от меня. Когда-то она не выдержит. Не выдержит. Я не люблю её. Я не люблю тебя, дура, дура! — он тыкал её под ребро кулаком и шел спать в другую комнату, ухватив подушку за одно ухо и в бессильной злости шлёпая ею об дверной косяк. Оставшись одна, она плакала в простыню, и эта обоюдная безысходность грозила однажды убить обоих.

Всё было очень плохо у них в эту осень. В день её рождения никто не пришел и не позвонил: родственников в городе не осталось, а её подруги давно уже обходили их дом стороной. Под вечер она впала в истерику; сказала, что он за эти годы распугал всех, кто был ей хоть сколько-нибудь дорог. Желая уязвить, рассказала сквозь потёкшую тушь и три слоя носового платка, как в школе была влюблена в его лучшего друга — Илью, который потом женился на еврейке и улетел в Израиль. Но всё это было уже на последнем курсе института, а до того он несколько раз пытался заговорить с ней, куда-то позвать, увлечь. Говорил, что с ней ему становится тепло, что она должна перестать гробить себя, что жизнь бежит слишком быстро, и нельзя дать ей пожрать себя. Она тосковала по эсэмэскам Ильи, но продолжала любить мужа — ублюдка, алкоголика, насильника. Ах, если бы не тот выпускной, — кто знает… Она выливала свою скорбь и глядела с отчаянным вызовом, из последних сил пытаясь пробудить в нём ревность, гордость, раскаянье, да хоть что угодно!..

И он больше уже не мог терпеть. Наорав на неё в очередной раз, разбрызгавшись слюной ненависти, злобы, и загубленной молодости, он указал жене на дверь. «На дорожку» сунул ей под нос альбом с фотографиями, где ему делала минет её двоюродная сестра, прошлым летом приезжавшая погостить из Ленинграда. На остальных фото он был с её подругами и приятелями — тоже преимущественно без одежды. Она плакала от ужаса и унижения, пыталась ударить его, говорила, что никуда не пойдёт, царапала щеки, визжала.

Ненавижу тебя, сука! Поганая сука!..

Разрываясь от головной боли, он выскочил из дома сам. Ему тоже некуда было идти. Сквозь слои красноватого тумана, плотными бинтами окутавшими сознание, жена показалась тихим вампиром, любовницы — свиньями, жизнь — зловонной лужей дерьма. Он вылетел из дома пулей со смещенным центром тяжести, чтобы проблуждать весь вечер по наркоманским притонам и уже далеко заполночь купить в какой-то подворотне пистолет. Барыги обобрали его до нитки, припугнули, но товар всё-таки отдали. «Беретта» ещё пахла пороховыми газами, рукоять пестрела отпечатками грязных пальцев, но спиленный кем-то номер обещал конфиденциальность. Ему больше не нужны были деньги на машину: жена не умела водить, а лично он предпочитал мотоциклы. В тяжелой и злобной решимости он всосался в квартиру, словно в канализационный сток. Он не думал. Он был безжизненно пьян.

Была ночь.

Его оглушила темнота. И шорох собственных подошв. Квартира была отчетливо, стерильно тихой. По комнатам словно растекся вакуум.

Ни звука. Ни света. Ни запаха этой твари.

Плацдарм был отвоеван. Территория — свободна.

Ушла! Наконец-то ушла… Он не поверил сам себе. Ушла. Ушла. Ушла. Шепча это слово, он долго топтался в неосвещенной прихожей, улыбаясь и вытирая глаза, и дурманящий красный туман испарялся из черепной коробки, уступая место обычной пьяной усталости.

Наконец-то, наконец-то, наконец-то…

Часы на кухне отстучали половину четвёртого. Он наклонил голову и жадно прислушался. Это имело значение. Теперь всё имело значение. Потому что с этой минуты — он знал — началась новая жизнь. Другая. Абсолютно не та, что раньше. Без дерьма. Да, сказал он себе, именно так. Да-да, без дерьма. Да. Да. Да. Да-да-да-да-да-да-да-да-да-а-да… да-а… да-а… да-а…

Разряжая взвинченные нервы, он с облегченным смешком выронил пистолет на пол,

(боже, в кого я превратился)

зачем-то ударил кулаком по пыльному зеркалу в прихожей,

(боже, всё устаканится)

сквозь густую, непроницаемую, но хорошо изученную тьму проплёлся в комнату,

(всё будет хорошо)

споткнулся о табуретку, устало чертыхнулся,

(боже боже боже)

вздохнул, покачнулся, икнул,

(завтра, всё будет завтра)

и, уже собираясь рухнуть на диван,

(боже, как я счастлив)

задел ухом что-то холодное.

yavas.org