Крича, Колян продолжал пробиваться к Марыське. Он копал. Нащупывая очередную преграду, вырывал ее из земли, бросал сзади, скользил, оступался, падал. Снова подымался. Кричал, перекосив лицо. Сзади что-то мелькало, суетно метались световые полосы, зажигались окна в окружающих домах. В небе еще какое-то время полыхал салют, потом перестал. Подъезжали какие-то машины, толпились какие-то люди. Над выброшенными им телами склонились, суетясь, белые пятна.

Колян не видел ничего вокруг — он уже устал, но продолжал распихивать руками месиво дерева, штукатурки, обоев. Кривил рот в матерщине, отбивался ногами, заехал окровавленным локтем в лицо какому-то человеку, пытавшемуся его оттащить. И сдался окончательно, только наткнувшись на глухую бетонную плиту.

Марыську было не достать. Она погибла.

Распластавшись по гладкой поверхности, Колян горестно завыл, содрогаясь всем телом. Всё вокруг завертелось, и он потерял сознание.

Очнулся в больнице. Оглохший, в шрамах, в бинтах. Контузия. Шок. Порезы. Пять щепок под кожей. Левая рука спеленута плотным коконом. Болит.

Ночью несколько раз просыпался от кошмаров. Стонал, плакал. Потом перестал.

С людьми не общался.

В палату к Коляну дважды приходили телевизионщики — долговязая девица с кольцом в носу и толстый оператор в бейсбольной кепке. Первый раз он послал их к такой-то матери. Второй раз просто закрылся простыней и отвернулся к стене. Бесплодно помыкавшись у кровати, акулы пера и объектива зафиксировали на цифровую камеру угловатые плечи Коляна и убрались восвояси.

Больше его не беспокоили.

Прошло две недели. В пятницу Коляна выписали, за два дня до того сняли швы. По дороге домой он зашел к Гарику, взял денег. Разговаривать с ним не стал. Да и о чем?

Постоял во дворе, откуда еще вывезли не весь хлам. Покурил у проволочных заграждений. Поднялся к себе и распечатал водку.

Во вторник с утра пришел милиционер с официальной миной на устах. С ним еще какие-то люди. Пьяный Колян долго смотрел на них в глазок, потом открыл. Морщась от звуков работающих за окном бульдозеров, мент пытался что-то втолковать Коляну, однако тот показал, что ничего не слышит. Взяв у него из рук бумагу, молча закрыл дверь и прошаркал на кухню с сорванными обоями. По дороге повалил батарею пустых бутылок. Сел, почесал небритую, исчерканную порезами щеку, положил голубоватый прямоугольник на стол, опустил на него голову и вырубился.

Проснулся вечером, в сумерках. Разлепив мутные глаза, долго пытался сфокусировать взгляд на непонятных словах: «проявив героизм и мужество», «троих пострадавших», «самоотверженно», «награждается»…

В бутылке еще оставалось.

Колян присосался к горлышку. Выдохнул, борясь с рвотными спазмами. Голова его упала на грудь. Он надвинулся, упал на стол. Из глаз полились слезы. Влага закапала на плотную бумагу, размывая размашистую подпись губернатора.

— Ма...ры…ська…

Не переставая всхлипывать, Колян кое-как перебрался в комнату, упал на диван и зажег сигарету. Потом уснул. Ноги его еще несколько минут подрагивали, а покрытая заживающими ссадинами правая рука елозила по подушке, словно он гладил несуществующий серый мех.

Наутро к Гарику пришли Санек и Ваня. Долго сидели, глядя в стол. Говорить не хотелось.

— А знаете, мужики… Он же любил ее, только виду не показывал, — выдавил Санек, обгрызая ноготь.

— Кого? — Задумчиво проговорил Ваня. — Кошку?

— Какую кошку! — Санек посмотрел в окно. — Светку…

— Киоскершу, что ли?

— Ага, её. Постоянно там терся, пиво у нее покупал, всё такое… Только она не поняла ни хрена…

— А я думал, он из-за взрыва этого так бухал, — подал голос Гарик. — Вон, у меня дядька, когда из Афгана без ноги вернулся, тоже пил по-черному…

— И что он? — Ваня сплюнул на пол огрызок ногтя. — Тоже сгорел?

— Нет, живой.

— Ну, вот видишь…

Они переглянулись. Гарик вздохнул, молча встал из-за стола и пошел в комнату за водкой.

yavas.org