Главная
Библиотека | Креативы | ТЕЛЕВИЗОР
я губы, глядя, как он сует ушибленную голову под кран. Вид его жалок и мерзок.
— Я же звонил вам… — булькает учитель математики, — чтоб на пиво… а вы не отвечали… Откуда же мне знать, что вы... это…
— Не пизди, всё ты знал! Я человек пунктуальный! И это моя кабинка, я уже семнадцать лет хожу только в неё! Всегда после уроков!
Я зло пинаю дверцу четверной кабинки, и та протестующее скрипит. На белом пластике остается грязно-влажный отпечаток.
— Она же для пассивов… — растерянно говорит Фридман, с подозрением глядя на меня в зеркало над умывальником.
— Что-о?! — взвиваюсь я. — Из-за каких-то пидоров я должен менять свои привычки? С какой стати?!
Он опускает глаза и мычит что-то невразумительное, продолжая умываться. Я понемногу отхожу от пережитого. Кровь уже не так сильно стучит в висках.
«А вдруг он говорит правду», — думаю я. — «Вдруг это всё не более чем чудовищное совпадение? Ведь этот проклятый пидорский мир спит и видит, чтобы последние натуралы перессорились между собой. Они не хотят ждать, чтобы я доработал до пенсии, им, очевидно, нужен во главе школы свой человек. Умный, молодой и перспективный…»
Подозрение снова накатывает на меня, словно волна холодного киселя, норовит накрыть с головой и утопить. Руки сжимаются в кулаки — я прячу их в карманы. Фридман по пятому разу полощет рот, угрюмо косясь в зеркало.
«Что же там скрыто у него в башке? Как узнать?»
Мне хочется заплакать от бессилия. Наорать на него. Топнуть ногой. Заставить опуститься на колени и поклясться своей матерью, что он не пидор. Ведь у него же есть мать? Настоящая мать? Или его тоже клонировали, как всех этих малолетних уродов, удовлетворяющих друг друга через дырку и голосующих за отселение женщин на историческую родину — остров Лесбос? Черт…
Снимаю очки, вытираю потный лоб. В заплеванном зеркале мое лицо выделяется темно-розовым кругом. Господи! Если бы хоть на день открыли границы — я бы давно уехал на необитаемый остров. Или на тот же Лесбос… Но сердце все чаще стонет и болит от безнадежности — ведь в глубине души я уже почти смирился с тем, что Пидороссия станет моей могилой.
Звенит звонок на перемену.
— Пошли отсюда, — говорю я резко, нахлобучивая очки на место.
Почти сразу же открывается дверь, и в туалет юрко просачивается какой-то длинноволосый пидор из старшеклассников. Кожаные штаны его оттянуты эрекцией. Не замечая присутствующих, пидовка с хитрым видом суется в третью кабинку, но отшатывается при виде зассанного унитаза и мокрых стен. Оторопело смотрит на нас.
— Идем, — шиплю я сквозь зубы, дергая Фридмана за локоть. Он поспешно закрывает кран, и мы выскакиваем в коридор, как двое пойманных на горячем воришек. Пидор шарахается в сторону и провожает нас оторопелым взглядом, раскрыв рот от изумления.
По всей школе нарастает гул — занятия кончились. На разных этажах хлопают двери, раздается топот множества ног.
Мы удаляемся от туалета быстрым шагом. Фридман выглядит крайне подавленно, его рубашка вся в мокрых разводах, а кудрявые пряди прилипли ко лбу, словно он три часа просидел одетым в разогретой сауне. Рука трогает то шишку на затылке, то обожженные яйца, губы болезненно кривятся.
Мое состояние не лучше.
— Это была моя кабинка, — рассерженно втолковываю я, словно бы оправдываясь. — Моя любимая кабинка.
— Там сидят только пассивы, — нудит он, не глядя мне в глаза. Порывшись в кармане, достает мобилу и, укоризненно пощупав большим пальцем разбитый экран, швыряет в урну.
«У него стоял», — думаю я с душевной мукой. — «Почему у него стоял? Я же видел! И почему он так долго медлил, перед тем как начать ссать? Чего он ждал? Чего? Что ему начнут сосать?»
Мы останавливаемся на лестнице. Мне сейчас на пятый этаж, ему — на третий. Фридман хмуро молчит, жуя губы. Я тоже.
— Дружба? — наконец говорит он.
— Угу, — выдавливаю я после паузы, сморщившись, будто это мне, а не ему, всадили в мошонку 5000 вольт.
— Так что по поводу… эээ…
Он хочет сказать «пиво», но я вижу за его спиной наполняющийся геями коридор, и меня охватывает страшная, безнадежная тоска. «Хлебнули» уже, думаю я с горечью.
— Нет… — мямлю чужим голосом, чувствуя, как перехватывает горло. — У меня дела… да и холодно, в общем…
Он рассеянно кивает, отступая на полшага, и я отчетливо понимаю, что дружбы больше нет. Дружба умерла. Между нами пролегла полоса отчуждения, кокон взаимного недоверия, который уже не пробить. И я теперь один. Совсем один.
Мы еще несколько секунд смотрим друг на друга, прежде чем разойтись навсегда. Щебечущие стайки пидоров, сплошным потоком спускающихся вниз по лестнице, жмутся к стенам, обходя, обтекая нас нескончаемой рекой. Глаза их знающе улыбаются. Мне хочется кричать.
Толчок в спину. Чернота. И резкий свет.
— Что это было? — спрашиваю я, моргая. В глазах стоят слезы.
Прапраправнук принимает из моих рук шлем, пожимает узкими плечами.
— Как что… Ты же сам просил ужасы.
— В мои времена ужасы были другие, — ёжусь я, вставая. После долгого сидения в откидном кресле начинает ныть поясница. — И с титрами.
— Так меньше надо было по космосу летать на сверхсветовых, — подмигивает он. — Сейчас тебе 23-й, а не 21-й век, не забывай. Все поменялось.
— А вот это когда снимали? — я киваю на коробку с надписью «Дырка».
— Давненько. Кажется, в 22-м.
— Тогда что, было много гомофобов?
— Не знаю. Мы по истории 22-й век еще не проходили.
— Угу, — я задумчиво чешу подбородок, не зная, что сказать. — Ну, а кино ты это хоть смотрел?
— Неа. Друзья сказали — отстой нереальный, сказка для детей. Типа как фильмы про динозавров. Ужасов сейчас вообще никто не смотрит, чтоб ты знал. Ученые какой-то там ген страха подправили, и всё. Теперь всё это кино — просто бесполезный мусор. Для меня так точно…
— А ген смеха вам не подправили?
Прапраправнук прыскает, и я понимаю, что с этим у них всё в полном порядке. Провожу рукой по пыльной полке с микродисками, зацепляюсь взглядом за пару названий:
— А почему у вас гей-порно в разделе «Животный мир»?
— Деда, мне-то откуда знать? — Прапраправнук напяливает на ноги два похожих на утюги механизма и включает их, отчего всплывает на несколько сантиметров над полом. — Я трехмерку не смотрю, это вчерашний день. Вот таблетки — это да! Вот это кино! Не хочешь попробовать?
— Пока нет. Может, попозже.
— Ну ладно, это дело такое… А на охоту с нами завтра поедешь?
Я оживляюсь:
— У вас что, еще бывает охота?
— Бывает. Хотя редко. За те двадцать лет, что узкоглазые тут хозяйничали, на континенте почти весь зверь повывелся. Но тебе повезло: отец говорит, в катакомбах на окраине вчера пару жопотрахов видели.
— Кого?
— Жопотрахов. Дичь такая.
— А как они выглядят? — задумчиво спрашиваю я.
— Сам не знаю, — пригнувшись подобно конькобежцу, прапраправнук закладывает пару головокружительных виражей по выгнутым стенам комнаты. — Говорят, это редкие зверьки. Такие, как бы… в общем, похожи на людей, но не люди.
— Понятно, — бормочу я, отходя от полки
— Я же звонил вам… — булькает учитель математики, — чтоб на пиво… а вы не отвечали… Откуда же мне знать, что вы... это…
— Не пизди, всё ты знал! Я человек пунктуальный! И это моя кабинка, я уже семнадцать лет хожу только в неё! Всегда после уроков!
Я зло пинаю дверцу четверной кабинки, и та протестующее скрипит. На белом пластике остается грязно-влажный отпечаток.
— Она же для пассивов… — растерянно говорит Фридман, с подозрением глядя на меня в зеркало над умывальником.
— Что-о?! — взвиваюсь я. — Из-за каких-то пидоров я должен менять свои привычки? С какой стати?!
Он опускает глаза и мычит что-то невразумительное, продолжая умываться. Я понемногу отхожу от пережитого. Кровь уже не так сильно стучит в висках.
«А вдруг он говорит правду», — думаю я. — «Вдруг это всё не более чем чудовищное совпадение? Ведь этот проклятый пидорский мир спит и видит, чтобы последние натуралы перессорились между собой. Они не хотят ждать, чтобы я доработал до пенсии, им, очевидно, нужен во главе школы свой человек. Умный, молодой и перспективный…»
Подозрение снова накатывает на меня, словно волна холодного киселя, норовит накрыть с головой и утопить. Руки сжимаются в кулаки — я прячу их в карманы. Фридман по пятому разу полощет рот, угрюмо косясь в зеркало.
«Что же там скрыто у него в башке? Как узнать?»
Мне хочется заплакать от бессилия. Наорать на него. Топнуть ногой. Заставить опуститься на колени и поклясться своей матерью, что он не пидор. Ведь у него же есть мать? Настоящая мать? Или его тоже клонировали, как всех этих малолетних уродов, удовлетворяющих друг друга через дырку и голосующих за отселение женщин на историческую родину — остров Лесбос? Черт…
Снимаю очки, вытираю потный лоб. В заплеванном зеркале мое лицо выделяется темно-розовым кругом. Господи! Если бы хоть на день открыли границы — я бы давно уехал на необитаемый остров. Или на тот же Лесбос… Но сердце все чаще стонет и болит от безнадежности — ведь в глубине души я уже почти смирился с тем, что Пидороссия станет моей могилой.
Звенит звонок на перемену.
— Пошли отсюда, — говорю я резко, нахлобучивая очки на место.
Почти сразу же открывается дверь, и в туалет юрко просачивается какой-то длинноволосый пидор из старшеклассников. Кожаные штаны его оттянуты эрекцией. Не замечая присутствующих, пидовка с хитрым видом суется в третью кабинку, но отшатывается при виде зассанного унитаза и мокрых стен. Оторопело смотрит на нас.
— Идем, — шиплю я сквозь зубы, дергая Фридмана за локоть. Он поспешно закрывает кран, и мы выскакиваем в коридор, как двое пойманных на горячем воришек. Пидор шарахается в сторону и провожает нас оторопелым взглядом, раскрыв рот от изумления.
По всей школе нарастает гул — занятия кончились. На разных этажах хлопают двери, раздается топот множества ног.
Мы удаляемся от туалета быстрым шагом. Фридман выглядит крайне подавленно, его рубашка вся в мокрых разводах, а кудрявые пряди прилипли ко лбу, словно он три часа просидел одетым в разогретой сауне. Рука трогает то шишку на затылке, то обожженные яйца, губы болезненно кривятся.
Мое состояние не лучше.
— Это была моя кабинка, — рассерженно втолковываю я, словно бы оправдываясь. — Моя любимая кабинка.
— Там сидят только пассивы, — нудит он, не глядя мне в глаза. Порывшись в кармане, достает мобилу и, укоризненно пощупав большим пальцем разбитый экран, швыряет в урну.
«У него стоял», — думаю я с душевной мукой. — «Почему у него стоял? Я же видел! И почему он так долго медлил, перед тем как начать ссать? Чего он ждал? Чего? Что ему начнут сосать?»
Мы останавливаемся на лестнице. Мне сейчас на пятый этаж, ему — на третий. Фридман хмуро молчит, жуя губы. Я тоже.
— Дружба? — наконец говорит он.
— Угу, — выдавливаю я после паузы, сморщившись, будто это мне, а не ему, всадили в мошонку 5000 вольт.
— Так что по поводу… эээ…
Он хочет сказать «пиво», но я вижу за его спиной наполняющийся геями коридор, и меня охватывает страшная, безнадежная тоска. «Хлебнули» уже, думаю я с горечью.
— Нет… — мямлю чужим голосом, чувствуя, как перехватывает горло. — У меня дела… да и холодно, в общем…
Он рассеянно кивает, отступая на полшага, и я отчетливо понимаю, что дружбы больше нет. Дружба умерла. Между нами пролегла полоса отчуждения, кокон взаимного недоверия, который уже не пробить. И я теперь один. Совсем один.
Мы еще несколько секунд смотрим друг на друга, прежде чем разойтись навсегда. Щебечущие стайки пидоров, сплошным потоком спускающихся вниз по лестнице, жмутся к стенам, обходя, обтекая нас нескончаемой рекой. Глаза их знающе улыбаются. Мне хочется кричать.
Толчок в спину. Чернота. И резкий свет.
— Что это было? — спрашиваю я, моргая. В глазах стоят слезы.
Прапраправнук принимает из моих рук шлем, пожимает узкими плечами.
— Как что… Ты же сам просил ужасы.
— В мои времена ужасы были другие, — ёжусь я, вставая. После долгого сидения в откидном кресле начинает ныть поясница. — И с титрами.
— Так меньше надо было по космосу летать на сверхсветовых, — подмигивает он. — Сейчас тебе 23-й, а не 21-й век, не забывай. Все поменялось.
— А вот это когда снимали? — я киваю на коробку с надписью «Дырка».
— Давненько. Кажется, в 22-м.
— Тогда что, было много гомофобов?
— Не знаю. Мы по истории 22-й век еще не проходили.
— Угу, — я задумчиво чешу подбородок, не зная, что сказать. — Ну, а кино ты это хоть смотрел?
— Неа. Друзья сказали — отстой нереальный, сказка для детей. Типа как фильмы про динозавров. Ужасов сейчас вообще никто не смотрит, чтоб ты знал. Ученые какой-то там ген страха подправили, и всё. Теперь всё это кино — просто бесполезный мусор. Для меня так точно…
— А ген смеха вам не подправили?
Прапраправнук прыскает, и я понимаю, что с этим у них всё в полном порядке. Провожу рукой по пыльной полке с микродисками, зацепляюсь взглядом за пару названий:
— А почему у вас гей-порно в разделе «Животный мир»?
— Деда, мне-то откуда знать? — Прапраправнук напяливает на ноги два похожих на утюги механизма и включает их, отчего всплывает на несколько сантиметров над полом. — Я трехмерку не смотрю, это вчерашний день. Вот таблетки — это да! Вот это кино! Не хочешь попробовать?
— Пока нет. Может, попозже.
— Ну ладно, это дело такое… А на охоту с нами завтра поедешь?
Я оживляюсь:
— У вас что, еще бывает охота?
— Бывает. Хотя редко. За те двадцать лет, что узкоглазые тут хозяйничали, на континенте почти весь зверь повывелся. Но тебе повезло: отец говорит, в катакомбах на окраине вчера пару жопотрахов видели.
— Кого?
— Жопотрахов. Дичь такая.
— А как они выглядят? — задумчиво спрашиваю я.
— Сам не знаю, — пригнувшись подобно конькобежцу, прапраправнук закладывает пару головокружительных виражей по выгнутым стенам комнаты. — Говорят, это редкие зверьки. Такие, как бы… в общем, похожи на людей, но не люди.
— Понятно, — бормочу я, отходя от полки
1 / 56