чудить.
Начхим части капитан Рома Кушаков – метр шестьдесят ростом, копия разжалованного в капитаны Советской Армии императора Наполеона. Убеждённый трезвенник.
Офицеры Рому побаиваются.
Каждого встречного – когда офицеры, едва завидя Рому, стали разворачиваться и убегать, он перешёл на безответных солдат, - начхим хватает за пуговицу и принимается посвящать в “теорию жизни”.
Суть его идеи такова – нас окружает мир мёртвых. Покойники указывают, как нам жить. Мы слушаем музыку, написанную мертвецами, читаем их книги. Видим их на экране. Присваиваем их имена кораблям и народно-хозяйственным объектам. И умираем сами.
- А я не умру, - убеждённо шепчет капитан химической службы. – Не на того напали! Я просто так не дамся!
Прежде чем взяться за книгу, Кушаков дотошно выясняет, здравствует ли ещё автор. Незамедлительно изъял из казармы “букварей” пластинки “Кино”, не успела ещё страна понять, что Цоя больше нет и кина не будет...
С замполитом на почве своей теории капитан Кушаков имеет немало проблем – упрямо отказывается посещать собрания и не признаёт тезиса “Ленин жив!”
Если ему известно, что хотя бы один из артистов уже умер, о фильме он даже говорить не хочет.
- Только живых! Только живых! Живым – живое искусство!

Как-то вечером его жена звонит в санчасть и, рыдая в трубку, спрашиает, что делать. Капитан пятый час не выходит из ванной.
Прибежали, выломали дверь. Посиневшего от холодной воды капитана отправили на медицинском уазике в Питер.
Оказалось, через душ он обменивался энергией с инопланетянами.

Из людей попроще примечателен старший лейтенант Колесников, связист. Колесников часто остаётся ответственным за ночной распорядок в нашей казарме.
Мужик он неплохой, на мелкие нарушения смотрит сквозь пальцы. И покурить, и чай попить, и телевизор посмотреть – всё это им не запрещается. Нас, молодых, трогать не разрешает.

У Колесникова родился сын.
Несколько недель он отмечал своё отцовство, но в меру – не на службе и не позоря “высокого звания советскогофицера”.
В очередное его ночное дежурство по казарме старые нажарили картошки и пригласили старлея на поздний ужин.
- И вот представляете, гугукает, ручки тянет! – делится радостями отцовства Колесников. – Никогда не думал, что так зацепит меня... А Мишуньчик мой, как увидит меня, заулыбается сразу так, ножками засучит… Хорошо отцом быть, мужики!
- Да ну… - приподняв голову с подушки, вдруг хмыкает Патрушев. – На фиг нужно…
Старые в недоумении замирают.
- Это кто там такой умный? – подаёт голос один из них.
- Погодь, - кладёт ему руку на плечо Колесников, поднимаясь. – Чё сказал? – глаза старлея наливаются бешенством.
- Да не, я так… - Патрушев растерянно озирается. – Так просто…
Колесников уже нависает над над его койкой:
- Ты чё, падла такая, тут хмыкаешь? А, урод лопоухий?! Вста-а-ать!!! Сорок пять секунд – подъём!
Патрушев вскакивает и мечется среди одежды.
- Гнида! Залупа сраная!- старлей неожиданно бьёт его ногой в грудь.
Патрушев отлетает на соседние койки. Оттуда его выталкивают опять к старлею.
Тот добавляет ему кулаком в грудь.
- Товарищ лейтенант, да хуй с ним! – пробуют заступиться старые, но Колесникова уже несёт:
- Отбой! Отбой, бля, сказал! Всех касается! Сорок пять секунд! Чё непонятно?! Съебали по койкам все!!
Походив ещё минут пять по спальному помещению, Колесников, пнув на прощание дневального, уходит из казармы.
Ещё через пять минут “мандавохи” почти полным составом встают и окружают койку Патрушева…
Я помню, как скучал он уже в поезде по маме и бабушке, как рассказывал о приготовлении его бабушкой пшённой каши... И мне становится жаль парня до слёз...
Но сделать я ничего не могу.
Поэтому просто засыпаю.

Мы в наряде по КПП. Ночь. В литровой банке заваривается чай.
Радио выключено, надоело.
- Вот, смотри что есть! - жестом знатного бая Арсен вываливает на стол колоду карт.
Карты порнографические, цветные.
- Мой гарем! Каждый день новую! - Арсен делает характерный жест правой рукой. - Пока весь круг пройду - первая опять как новая! На месяц с лишним хватает!
От разглядывания картинок я прихожу в волнение.
- Слышь, Арсен, подари пару штук! Ты же ими всё равно не играешь. А в месяце ведь не тридцать шесть дней. Поделись с другом, а?
Арсен с минуту думает, забрав у меня колоду и тасуя её.
- Тебе, как другу, не жалко! Возьми три штуки! - протягивает карты обратно.
Я выбираю двух лесбиянок, потом пухлую блондинку и напоследок - нимфетку с коротким каре и острыми сисечками. Уже засовываю их под обложку военбилета, как Арсен вдруг просительно произносит:
- Слушай, вместо белой возьми других, пожалуйста, две штуки возьми! - и смущённо добавляет: - Любимая! Люблю вот её... Очень…

Со временем подаренные Арсеном красотки куда-то делись. Лесбиянок передал Димке Кольцову, тому, что исходил поллюциями на соседней койке в карантине. Другие то ли украдены были, то ли выпали где… И только худенькую девочку с козьей грудкой, бесстыдно раскинувшей голенастые ноги я бережно хранил всю службу.
Серые будни… Тупые, тягучие будни…
Не сдохнуть бы. Не озвереть. Не сойти с ума…

В роте МТО придумана новая шутка. Сортирная.
В сортире всегда кто-нибудь торчит. Кто стирается, кто бреется. Кто просто курит или на гитаре бренькает. Народу полно, так что шутника не найти потом.
Подкарауливается кто-нибудь из засевших в кабинке по большой нужде. Приносится швабра. Один конец её упирается в дверь кабинки, другой в край сливного отверстия в полу. Дверка заблокирована. Поджигают одновременно несколько листов газеты и через верх забрасывают их сидящему. Пока тот бьётся и орёт в тесном пространстве, тащут несколько вёдер воды и с воплем: “Пожар!” выливают их сверху на несчастного.
Быстро разбегаются и возвращаются к прежним занятиям. Особое удовольствие – наблюдать как наконец освободившийся мечется по казарме в поисках шутников.

Одно из развлечений в столовой - пришедшая первой рота быстро разбирает тарелки с тушёной капустой и сливает жир из них в проход между столами.
Когда запускается следующая рота, впереди со всех ног на раздачу несутся бойцы, чтобы успеть получить свою порцию и съесть её до того, как их начнут гонять за пайкой и горячим чаем.
Каменный пол, жёлтые разводы жира и подошвы кирзачей общего языка найти не могут. Даже просто стоять трудно, а уж если человек бежит...
Сначала, взмахнув руками и ногами, падают первые, на них, безуспешно тормозя, налетают следующие...
Подолгу ещё барахтаются на полу, пытаясь подняться.
От хохота в столовой звенят стёкла.

Жизнь – монотонная, тупая, от подъёма до отбоя, от завтрака до ужина, невылазно в нарядах, порождает забавы весьма специфические.
Только что прошёл ужин. Тихий, безветренный вечер.
Трое старых, обступив лежащую на асфальте эмалевую кружку, внимательно к чему-то прислушиваются. Лица серьёзные, как у врачей