дух. Состоялся следующий обмен мнениями:

- Надо же, какой хороший клей, где взяли такой? Мне бы домой баночку, а? - спросил один из врачей у проводника.

- Хуй его знает, откуда. Видно, насолил кому-то по дороге. Вон как его отделали. Да и приклеивать живого человека с бухты-барахты никто не будет. Не те здесь люди. Здесь, на Севере, народ серьезный, спокойный. Видно, достал он кого-то.

- Н-да. А ведь его отдирать нельзя, голубчики. Это же шок, во-первых, а он, изволите ли видеть, весьма ослаб, сердце еще не выдержит. А, во-вторых, заражение крови неизбежно. Вы посмотрите, на чем он сидит. Антисанитария жуткая, - возмутился старичок-врач и накинулся на проводника. - Что же это у Вас, батюшка, творится в вагоне? Только что черви не ползают еще.

- Страшно, - смутно скосил глаза проводник и быстро тайком перекрестился.

- Так что, это еще вопрос, будет ли ему лучше без этого, м-м-м..., седалища, - нашел, наконец, слово старичок-врач и продолжил. - А у нас, сами знаете, коллеги, ваты нет, бинтов нет, с лекарствами и того хуже. Так что, сделав доброе дело, весьма вероятно, будем иметь труп на руках. В лучшем случае, придется ампутировать конечности. А как ампутировать без хлороформа, вы знаете? Да-с, и я не знаю. Да и анестезиолог уехал в Израиль на прошлой неделе. Не заниматься же вивисекцией, в конце концов.

- Да хер с ним, пускай сидит, раз ему так хочется, - заметил врач помоложе. Он перевязывал укушенную Парсонсом руку. - В конце концов, не мы же его туда посадили. Чего же мы должны отдуваться?

На том и порешили. И покатил Парсонс дальше. Через Саранск, Пензу, Ртищево, Георгиу-Деж, Миллерово поезд шел на Ростов. Еще пару раз заглядывали врачи и какое-то начальство. Но никто не захотел брать на себя ответственность. И отшельника оставили в покое.

Парсонс больше не буянил. Вел очень благообразный образ жизни. Постепенно его перестали бояться. Проводники подкармливали чем придется. Подавали Христа ради и пассажиры, в основном, бабки. Люди помоложе смеялись и крутили пальцем у виска. Молодость жестока.

Бабки в своих неизменных оренбургских платках были мудрее и добрее. Они еще хорошо помнили послевоенные годы в деревне. Как пахали на себе бабы и дети за палочки трудодней. Как варили крапиву и лебеду вместо щей до конца 50-х годов. Как ездили в города за продуктами, ими же выращенными. Поэтому они видели в Парсонсе то, что не могли увидеть люди молодые. Они видели свою загубленную жизнь, голодную, нищую молодость, тяжелую вдовью старость.

Не понятно, за какие такие грехи был так наказан целый народ. И, как в молодости, они отрывали от себя последний кусок, чтоб скормить своим безотцовским детям, так и сейчас не могли они пройти мимо человека, который был никому не нужен и ехал в никуда.

А в душе Парсонса шла работа. Очень, очень долго мозг Парсонса был занят повседневными делами. Как заработать денег, как урезать расходы, что купить, что съесть, что надеть, куда съездить летом, как разменять квартиру получше и т.д. Тысячи разных "что", "как", "куда" ежечасно беспокоили его, как и остальных среднестатистических людей. Раз попав в этот круговорот, редко можно вырваться из него по своей воле. Рутина затягивает в свою воронку всех. И счастлив тот человек, который смог, не важно как, сесть, остановиться, задуматься и сказать себе: "Ну и наворочал же я, пора разбираться."

Парсонс сначала буйствовал, требовал освободить себя, визжал, хамил и богохульствовал. Этим он добился лишь ответного раздражения и неприязни. Потом он как-то сник и пытался заискивать перед людьми, клянчил поесть, обещал значительные суммы в валюте тому, кто освободит его. Это вызвало у людей презрение и брезгливость.

Наконец он затих. Затих глубоко внутри, успокоился. Исаак примирился со своим положением и замкнулся. Он не был мазохистом и не пытался упиваться глубиной своего падения. Он просто начал думать.

И вот тут и началось самое интересное.

Оказалось, что неглупый человек, когда-то учившийся в институте, думать-то не умеет, разучился! Все эти повседневные "что", "почем", "куда" не требуют от человека умственных усилий. Эти вопросы решаются на уровне спинномозговых рефлексов, не тревожа при этом мозг головной. Оставшись без работы, мозг какое-то время бунтует, а потом погружается в сытый, беспробудный сон. И, ох, как трудно, из него выбраться!

Все это испытывал сейчас на себе Парсонс. Заржавевшие "шестеренки" со скрипом страгивались с места. Парсонсу иногда казалось, что в другом вагоне слышно, как он думает, как тяжело, с трудом возвращается к жизни мозг.

Обстановка была идеальная. Парсонса сейчас совершенно не волновали спинномозговые вопросы. Он был абсолютно несвободен физически и настолько же свободен духом. Он знал, что люди не дадут ему сдохнуть с голоду, что скоро лето, и он не замерзнет, что у него есть крыша над головой, и все это отошло на второй план, стало несущественным.

Из ниоткуда, из эфира начали возникать другие вопросы и падать на Парсонса: "Кто я?", "Зачем я?", "Зачем мир и я в мире?".

Первое время Парсонс барахтался под тяжестью этих вопросов, как щенок, придавленный спящей матерью. Но разум боролся, креп в этой борьбе, брал бастион за бастионом, и постепенно Homo erectus начал превращаться в Homo sapiens.

Это было самое тяжелое и самое счастливое время в жизни Парсонса. Он прикоснулся к вечности, ощутил ее спокойствие, безразличие мудрости и мудрость безразличия; и не сошел с ума, ужаснувшись своей малости и слабости, а повзрослел, окреп духовно. Не утонул в пучине отчаяния, а наполнился жаждой жить и познавать.

Это был шок для мозга. Он разбудил в Парсонсе человека. Проснувшийся человек с ужасом осмотрелся в свинарнике, устроенном в душе прежнего Парсонса, и начал уборку. Такая работа не делается в одночасье, но все-таки через несколько дней в туалете сидел совсем другой человек. Но знал об этом только он сам...

Не будем же разрушать иллюзии Исаака Антиповича! Словосочетание "другой человек" в его буквальном значении здесь малоуместно.

Не стал он другим.

Просто неожиданно обвалившиеся на него невзгоды заставили забыть главный его жизненный принцип - "Все хуйня, кроме пчел!". А сейчас он его вспомнил. Точнее, не вспомнил, а заново открыл. Постепенно пришел к этому. И несказанно обрадовался. Как ребенок, неожиданно нашедший в чулане игрушку, давно считавшуюся потерянной.

"Надо же! Вот, оказывается, как! - изумленно думал Исаак. - Все хуйня, оказывается!".

И засмеялся.

Заржал, как ненормальный, весело и раскатисто, как человек, почувствовавший, что у него вдруг свалилась гора с плеч.

Парсонс сделал жест рукой, как бы намереваясь взглянуть на часы. Нет! Он прекрасно знал, что часов у него нет. Он сделал так совсем не для того, чтобы узнать время. Он вспомнил про свою татуировку.

Некоторое время он сосредоточенно разглядывал татуировку, постигая магический смысл выколотых слов. Затем набрал в легкие побольше воздуха и отчетливо и громко произнес:

- Крекс! Фекс! Пекс!