Хафиз и ухом не ведёт.
«Вот свинина же – грязное мясо» - лыбится Витя-Зверь. «Тебе ж не то, что есть, даже трогать нельзя её».
Хафиз невозмутимо нарезает корейку.
«Ты ж потом руками вот так будешь делать», - не унимается Витя, проводя толстыми пальцами перед своим лицом, на манер мусульманского жеста. «Как с Аллахом потом говорить будешь? Тот скажет – фу, свининой воняет!»
Витя ржёт над своей шуткой. Огромный живот его под черным халатом прыгает вверх-вниз.
«Дюрак ти», - качает головой Хафиз. «Дюрак и камсамолис. Тьфу, а ни чилавек. Савинья и то лушше».
«Понял, Витёк, - улыбается Рашид. – Не нажрал ты еще на свинью. Похож уже, но еще потрудиться надо!»
Витя-Зверь обижается и усаживается на стул. Складывает на животе руки и закрывает глаза, притворяясь спящим.
Рашид усмехается.
«Вот с такими чудиками и приходится работать» - говорит он мне. «Ты с них пример не бери. Хочешь стать настоящим мужиком - запомни такую вещь: мужик должен быть гладко выбрит, коротко подстрижен и слегка поддат. От так вот...»
Хафиз бормочет что-то по-татарски и выходит в зал.
Витя-Зверь всхрюкивает – он и впрямь уже задремал.
Рашид разворачивает ко мне лоток с нарезанными кусками. Мясо так себе, заветренное, синеватое.
«Всё зависит от того, как разложить, и главное – как показать».
Рашид берёт один из кусков и протягивает мне. Крутит кистью, показывая с разных сторон.
«Видишь – если ты так этот кусок показывать будешь, его ни одна дура не возьмёт. А вот так...» - ловко перехватывает он кусок и вновь крутит кистью.
Я поражаюсь – это совсем другое мясо. Свежее и сочное. С одной стороны Рашид заранее срезал заветрившуюся плёнку. Всю её срезать нельзя – слишком большие отходы.
«Так и всё в жизни, пацан. Умеешь сделать правильно – люди оценят. Нет – будешь, вон... Как Витя, стул пропёрдывать...»
И в самом деле – чуть накренившись. Витя-Зверь издаёт звук, похожий на тракторное тарахтенье. Глаза его по прежнему закрыты. Весь облик его напоминает одного из восточных божков, виденных мною в отцовской энциклопедии. Правда, скорее Витя - злая каррикатура на будду.
- Эскимос! – раздаётся голос из дверей молочного.
Эскимос – это я.
Такую кличку мне дали за сидение в холодильной камере. Не добровольное, конечно.
Недели две назад Валентина вручила мне длинный, сантиметров в сорок, нож и отвела в «холодильник». Там хорошо, прохладно после духоты бакалейной подсобки. Вдоль левой стены – пластмассовые ящики с варёной колбасой. Каждый батон перевязан в нескольких местах верёвкой.
«Смотри сюда», - Валентина показала на ящики. «Срезаешь веревку, батоны прекладываешь в другой ящик, вон пустой стоит, и складываешь у другой стены. Веревки – бросай сюда» - махнула она в сторону угла. «Работы на полчаса, я приду, открою тебя».
«Вы меня что, запереть тут хотите?» - оглядел я металлические стены, все в инее.
Валентина усмехнулась:
«Работой согреешься. Надень ватник, если хочешь, у кастелянши возьми. Конечно, закрою. Распи.. разворуют, в общем, если не закрыть».
За ватником мне идти было лень. Полчаса в прохладе – отлично даже.
Валентина клацнула дверью.
Камера освещалась обычной лампочкой, достаточно яркой, в прозрачном плафоне.
С колбасой я справился минут за сорок, как было видно на циферблате моих новеньких «Сейко». Съел полбатона попутно, отхватывая куски ножом на манер царя Иван Васильевича – одним махом, держа батон на весу.
Постучал в дверь.
Тишина.
Постучал еще – кулаком. Рукояткой ножа. Ногой,
Безрезультатно.
Пытался услышать, есть ли за дверью люди. Прикладывал ухо к холодному металлу. Но слышал лишь мерный гул холодильной камеры.
Орал во всю глотку. С разбегу лупил ногами в дверь.
Приседал, прыгал и поднимал ящик с колбасой. Больше всего озябли пальцы, и ящик держать было неудобно. Пытался согреть руки в карманах – не очень-то помогло. Полез к единственному источнику тепла – лампе. Прямо по ящикам с колбасой. Но лампа была за плафоном, грела слабо. Порыскал в карманах – двушка была слишком толстой, а вот копейка идеально влезла в прорезь шурупа. Открутил шурупы, снял плафон. Потянулся руками к лампочке. Стоять было неудобно, батоны проминались под ногами, ворочались, как живые. Покачнувшись, заехал рукой по лампе. Та не разбилась, но погасла.
В темноте, присев на корточки и спрятав кисти под мышками, просидел долго. Изредка вставал и молотил в дверь.
Пел песни, почему-то чаще всего про «земля в иллюминаторе видна».
Как стукнул замок, не услышал. Лишь вздрогнул от появившейся полоски света и аханья заведующей.
Валентина оттащила меня к себе в кабинет. Принесла тарелку горящего борща. Поколебавшись, достала из стола бутылку коньяка.
«Или водочки?», - участливо заглянула в глаза.
Чистую водку я никогда не пил, но отказать было не удобно.
Налитые мне полстакана пил мелкими глотками, стараясь не дышать носом.
«Как молоко пьёт!» - сунулся в кабинет Лауреат, но Валентина лишь зло зыркнула на него.
В общем, это из-за Лауреата она и забыла про меня.
Заведующая чуть не плакала.
«Ты только не рассказывай никому, ладно?» - просила она.
Лицо и уши горели. В голове приятно шумело. Только в желудке водка с трудом уживалась с супом, ёкая и отрыгаясь.
«Так ведь все и так знают», - удивился я. «Лауреат уж наверняка рассказал...»
Я стремительно пьянел. Постеснявшись, попросил еще полстакана.
«Так ведь то у нас», - удивилась, в свою очередь, заведующая. Блеснула золотым рядом зубов. «Мы как одна семья. Свои секреты. А другим о них знать не положено. Ты выпей ещё, только не увлекайся. Рано тебе ещё».
Я выпил.
Потом выпил с Рашидом и Витей-Зверем.
«Ну вот, теперь, когда сядешь – карцер не страшен будет!» - ржёт Витя-Зверь и получает тумак от Рашида:
«Ты не каркай, дурак... пацан только жить начинает».
«Турма тош люди живут», - неожиданно встревает Хафиз. «Только будиш пить – чилавек савсем палахой будиш. Дома плоха жить будиш, турма плоха жить будиш...»
«Не слушай его, малой! – смеётся Витя-Зверь. – Пей смело, у тебя еще вся печень впереди!»

Я выпивал и закусывал бужениной. Совсем не хотелось ни в тюрьму, ни домой.
Схемы разделки коровьей туши, развешанные на противоположной стене, покачивались и плыли куда-то вбок.
Потом я поплёлся в «Гастроном» на Переяславку. Наташки «на воде» не оказалось – её поставили в рыбный. На перекур не отпустили. Я долго стоял у прилавка и говорил нехорошие слова в адрес заведующей. Своей и местной.
Наташка смеялась. Ну, вылитая татарка...
Покупатели обходили меня стороной.
Уловив краем уха, сквозь шум и ватный гул в голове непонравившееся мне слово «милиция», всё же свалил из гасторнома.
Как доехал до дома – помню плохо. Сразу лёг спать. Даже забыл спрятать сигареты в электрощитке.
На утро, под хмурый взгляд отца и мамино качание головой, собрался, не завтракая, и поехал на работу.
Меня мутило и шатало. Но это было неважно.
Я – свой.

- Эскимос, иди сюда!
Это зовёт меня Слава. Он сидит на скамье возле распахнутых широких дверей в молочный отдел. Слава уже облачился в серый застиранный халат, нараспашку. Рядом