тебя не было!

— Я живу здесь давно. Помощник по хозяйству...

— Дворецкий, значит? — усмехнулся спецназовец. — Понятно...

Он протянул мне руку в кожаной перчатке и помог подняться на ноги. Я вышел за порог и склонился над телом папаши Гро. На периферии огромных расфокусированных зрачков его застывших в изумлении глаз блестели две крохотные холодные искры, — блики от луны и звездного неба. Казалось, что взгляд его застыл навеки не от пули, которая его убила, а от того, что он увидел там... Я осторожно провел ладонью по его лицу и опустил податливые веки на изумленные глаза.

Человек в черном камуфляже тоже подошел к убитому и со вздохом сказал:

— Никто в этом не виноват... Так, несчастный случай... Просто твой босс имел неосторожность принять ошибочное решение... Ну это же надо было додуматься! Так глупо подставиться ради двух каких-то ублюдков! — Черный камуфляж слегка коснулся неподвижного тела тяжелым ботинком. — О, черт! А ведь кажется, это именно я его зацепил! Видел эту седую бороду через прицел! Если экспертиза подтвердит — придется тогда писать отчет, страниц на двадцать... А какой из меня писатель? Вот влип так влип, merde!.. Курить будешь?

Я медленно обернулся и тупо уставился на протянутую мне пачку сигарет, зажатую в черной перчатке. Так и не дождавшись ответа, спецназовец пожал плечами, губами вынул из пачки сигарету и чиркнул зажигалкой.

— Ты хоть немного соображаешь, мусор, кого ты сегодня завалил? — тихо спросил я на своем родном языке.

— Месьё, изъясняйтесь, пожалуйста, по-французски! Я вас не понимаю...

— D/accord… — я согласно кивнул головой. — Tu va viendra d/me comprendre... (Ладно… Щас поймешь...)

С этими словами я приблизился к растерянно заморгавшей человеческой особи, широко размахнулся — и что было силы въебал по ненавистной харе...

Вслед за тусклым стуком сжатого кулака, неожиданно глубоко погрузившегося в гладко выбритую челюсть, я услышал хруст ломающихся костей и фаланг собственных пальцев. Существо в черном камуфляже потеряло равновесие и опрокинулось навзничь, лицом вверх.

Я машинально лизнул ошпаренную ударом, совершенно безжизненную ладонь, и устало сел прямо на землю. Другой организм в черном, внезапно вынырнув откуда-то сзади, страшным ударом ботинка по голове в мгновение ока погрузил мое сознание в ту самую изначальную тьму, из которой, собственно, оно однажды и явилось на свет...

Очнулся я уже в наручниках, туго сомкнутых на запястьях. Переломанные пальцы правой руки безобразно распухли и теперь причиняли мне невыносимую боль.

— Вот сволочь! — сказал флик, тыча длинным фонарем в мое разбитое лицо. — Свернул челюсть капралу! Ну-ка, вставай, ублюдок! Живо!

Я кое-как поднялся на ноги и прислонился плечом к пальмовому стволу. Но флик тут же ткнул меня в спину стволом и погнал к берегу.

Где-то на полпути до полицейского катера спецназовец вдруг остановился и сказал:

— Постой-ка! Мне сейчас пришло в голову... Ты хоть представляешь, подонок, сколько лет тюряги тебе светит за нападение на полицейского, находящегося при исполнении?

— Да, месьё... Приблизительно представляю... — отозвался я.

— Ну, и что ты об этом думаешь? Тебе это надо, придурок?

— Нет, мне это не надо, — честно признался я.

— М-да... Ну ладно! Тогда мы с тобой сделаем вот что... Я сейчас сниму с тебя наручники, и мы расстанемся, как будто и не встречались никогда. Ты переждешь в роще, пока мы не уйдем с острова, а потом — катись отсюда на все четыре стороны!.. Ну как? Идет?

— Да, месьё, — ответил я, конечно, не веря ни единому его слову.

Черный человек снял с меня наручники и сказал:

— Ну! Беги же! Давай! Ну! Чего ты ждешь!

Я по-прежнему стоял лицом к нему, понимая, что когда жертва глядит убийце в глаза, решиться на выстрел гораздо труднее.

— Ну же, давай! Пока никто не видит! — прошептал головорез и нервно огляделся по сторонам.

— Беги, идиот! Черт бы тебя побрал! — наконец заорал спецназовец и замахнулся на меня пистолетом.

Я медленно повернулся к нему спиной и сделал два-три мучительных шага вперед. Уловив легкое клацканье взводимого затвора, я вздрогнул и, инстинктивно попытавшись выскочить из светового конуса, исходящего от нацеленного мне в спину фонаря, внезапно метнулся во внешнюю тьму... В следующее мгновение что-то острое обжигающе горячо торкнуло меня под лопатку. Я запнулся и, так и не успев выдохнуть воздух из легких, уткнулся раскрытым для крика ртом в сухой песок...

* * *

На следующие сутки я был доставлен санитарным вертолетом в Папеэте...

Кое-как подлеченный в тюремной больнице, я предстал перед судом, затем был неожиданно оправдан милосердными присяжными, — и уже спустя пару дней поспешно выслан в Москву, за казенный счет...

Прощай, малышка Ди! Прощай, папаша Гро! Прощай, Вандра! Прощай, Наш Остров — единственное время-и-место, где я был счастлив...



P.S.
Леон Гро (Leon Grault) говорил:

* * *

«Наша цивилизация откровенно ставит нас перед страшным выбором: оказаться вконец обесчеловеченным “человеческой культурой”, но выжить, или разотождествиться с ней, обняв изувеченную Землю, вновь попытаться стать “кроманьонцем” — и быть раздавленным...
Итак, что мне делать? Расчеловечиться, чтобы зачем-то жить дальше? Или очеловечиться и исчезнуть?
Единственное достойное занятие, которому человек способен посвятить свою жизнь (точнее сказать, свою смерть),— попытаться преодолеть в себе и вокруг себя эту ублюдочную цивилизацию, созданную нашими невменяемыми предшественниками и современниками».

* * *

«Послать нахуй Культуру — значит подписать себе смертный приговор. Не послать — значит заживо сгнить, медленно и мучительно разлагаясь в ее пищеварительном тракте на обессмысленные составные элементы: пол, возраст, гражданство, образование, профессия, конфессия, больная печень, вставная челюсть, страховка, пиво, бумажник, дети, футбол, Свидетельство о смерти...».

* * *

«Некоторые давнишние покойники, чьи книги мне все еще почему-то дороги, на самом-то деле тоже были продуктами и проводниками нашей шизоидной логократии: неугомонные производители миражей и наваждений, пустотелых концептов и симулякров, истинная цена которым — грош в базарный день...
Возможно, их кажущаяся весомость в основном заключается в том, что когда они жили — их было мало... Редкие деревья в пустыне, которые наперечет — всегда ценность, каждое по отдельности. Ценность отдельных деревьев в теперешних необъятных информационных джунглях — исчезающе мала. При этом девальвируется и сама логократия с ее “духовной культурой”. Бесчисленные орды нынешних производителей симулякров постепенно делают ее совершенно неубедительной и нелегитимной. Избыточная эмиссия “вечных ценностей” приводит к их обесцениванию и духовному банкротству».

* * *

«По-настоящему убедительная и внушающая доверие онтология совершенно невозможна, поскольку адекватная модель мира должна ведь быть полностью идентична ему. А такие объемы информации просто не вместят наши студенистые мозги...
Наши суррогатные