Склонившись над кухонным столом, творческий человек Пилинков написал заметку в своем КПК:

«Рип Ван Винкль выходит на поединок против Булвинкля. Судьей – Бульвер-Литтон.
Я погряз в интернетах. All your base are belong to us. There is no spoon.
Какой-то американец нахваливает на YouTube группу «Каста» в частности и русский хип-хоп в целом. Перекрестные ссылки уводят в чащобу видео-откровений, гигабайты говен и прелестей смешаны в противоестественном, влекущем своей омерзительной эстетикой низких разрешений и offensive-комментариев коктейле информации пополам с дезинформацией. Если бы я только мог разделить свой мозг на два герметичных отсека. Вот это – в левое полушарие, хранить вечно, не вскрывать. А это – в правое, для оперативного пользования.
Да не могу. Чакры нечищены.»
Написал, и стер.
«Чем я хуже Сергея Дацюка?»
Попытался сочинить что-нибудь в духе ска-панк:
«А на работе
Как в болоте:
Все погрязли
В поеботе.
Уебище я,
Хорошая – ты.
Удар дыроколом
Сбивает понты.»
Представил себе на минуту, как на фоне прихлопов и веселых злых матюгов наяривают медные трубы, и некто пьяный прилежно и нестройно лупит кулаком в бочку барабана.

В детстве Пилинков развлекался петлями. Брал проигрыватель виниловых пластинок, - кажется, «Рекорд» - и фиксировал скотчем звукосниматель. Пластинка крутилась, игла мчалась по спирали, но в апогее скотч возвращал ее на дорожку назад. Однажды случилось смешно – советская песенка про спортивный праздник, напечатанная на прозрачной синей пленке, прилагаемой к музыкальному журналу, превратилась в залихватское: «Такая пиздотня! Такая пиздотня! Такая пиздотня!».
Вот было весело.

Ухмыльнулся. Стер с экрана ложные эманации «Ленинграда», начал новое, центонный рэп, двухслойный пирог из Борхесовых аддикций и случайного смыслового выхлопа «Убить дракона» советского кино-гностика Горина:

«Орды поминальщиков, плакальщиков, отринув гордость,
Молодость перечеркнули, охальничая на могиле.
Пили мы. Да разбили чашу, а они забыли. Строгость,
Явленную миру скромность, лжевосхвалили...
Очистили бы от пыли буквы, памяти мерные линии,
Звуки пряной пентатоники лидийской, лилии
Микенцев расцвели бы в изобилии, забытые некогда,
Восстали в воспоминаниях, прошлого эхо излили,
Эх, распятие с распутьем не путайте одними путами,
И до нуля были точки, и тут они, и стали буквами.
Изваяния с именами полустертыми, полусбитыми -
Плакальщиками вчерашнего слезы скованные клепсидрами.
Зеркала в лабиринтах клинописи, тайнописи, живописи.
"Живо проси моей милости, или головы не сносить!"
Бык керамический никому не льстит: некому, всякий убит,
Кто некогда, повинуясь поводу, забрел в его лабиринт..
Шепоты шелестят на капище, неумолчные, алчущие,
Ждущие поступи жертвы во сне мертвых из юдоли
Сущего.
Я проведу тебя к центру, за это вспомнить помоги
..Мне..ты..
Имя мое, с веками забытое, на абрисе древней монеты.»

«Хуйня», - резюмировал, и стер.

Удалив текст с экранчика, Пилинков понял, что неспособен породить что-либо творчески ценное, от чего чувствуешь удовлетворение, какое бывает от самостоятельно смастеренного на уроке труда табурета.
Причиной, заключил Пилинков, являлось отсутствие живой информационной подпитки для обработки воображением. Все, что он читал каждодневно в интернете, было лишенной плоти и духа трухой, горой бесполезного и бессистемного мусора, годившегося только для вторичного унавоживания какой-нибудь готовой идеи. Которой, как выяснилось, у Пилинкова про запас не имелось.
Вероятно, следовало поработать над источниками. Пилинков взглянул на книжную полку, где «Энциклопедия юного семиолога» соседствовала с цитатником Мао, а сверху их придавливал солидный, хотя и потрепанный, том «Маятника Фуко». От мысли о том, что необходимо садиться, и иметь контакт третьего рода с так называемым материалом, Пилинкову сделалось грустно. Какой прок от систематической работы, если результат не гарантирован?
Пилинков выпил немного теплой водки, торопливо заел макаронами, чертыхаясь, когда приходилось шкрябать ложкой по дну сковороды, чтобы отодрать пригоревшие вкусные кусочки теста.
«Такая пиздотня», - пробормотал Пилинков себе под нос, вытер салфеткой жир с лица, и пошел в прихожую, где его смиренно ожидал, поникнув слегка великоватыми плечами, плащ универсального серого цвета.

Если не знаешь, о чем написать – спроси у города.

Во дворе, возле мусорных баков, орудовал опухший от пьянства темноликий алкоголик. Он аккуратно раскладывал по пакетам то, что ему удавалось выловить из смрадных глубин помойки, сортируя вещи на нужные и не очень. Изредка он принюхивался к содержимому какой-нибудь банки, и либо одобрительно и весомо помещал ее в пакет, либо морщился, как бы испытывая брезгливость, и помещал в другой пакет, который, верно, состоял из содержимого, подготовленного на черный день.
Пилинков по достоинству оценил урбанистический камуфляж собирателя – оранжевую безрукавку дворника. Если смотреть небрежно, выглядело так, как будто бы этот гражданин находился на помойке в связи с исполнением служебных обязанностей.
«Разумный ход – жилет дворника отпугивает разом недоброжелателей и конкурентов, и не привлекает внимания прохожих».

Запомнив это, Пилинков зашлепал по лужам в сторону автобусной остановки, пытаясь наблюдать за окружающим пространством бегло, не фокусируя взгляд, чтобы уловить, если удастся, что-нибудь необычное, за что возможно с пользой для себя уцепиться.

Вот танцует неспешную румбу одинокий токсикоман, забросив между кепкой-«хулиганкой» и лысиной тряпицу, пропитанную чем-то химически вонючим. На его лице – гармония счастливого отупления, равнобедренный треугольник скул и улыбки.
Вот дети возятся в песочнице, торгуя аккуратно слепленными комочками грязи и пирожками из песка в обмен на блестящие фантики от конфет.
Вот вдохновенный уличный пес степенно мочится на будку надзирателей за несанкционированной стоянкой.
Вот девочка-гот, толстая и печальная, нелюбимая своими же родителями за полноту и нелепые выкрутасы, прячет в карманы грязные от растаявшей шоколадки ладошки.
Вот неизвестное науке существо на поводке выгуливает престарелую аутичную даму в широкополой шляпе времен революционного «арт деко».
С неудовольствием пришлось признать, что все подсмотренное – всего лишь атомарного масштаба манифестации, не годящиеся на полноценный сюжет. Впрочем, в качестве деталей пока безымянного паззла - годилось.

Уперевшись лбом в мокрое с обеих сторон окно, Пилинков рассеянно провожал взглядом уходящую бурунами за корму действительность, и изредка делал шумный выдох носом, пытаясь избавиться от навязчивого дизельного зихера, которым оказался напоен автобус - старая шаланда, сломанная пополам, и кое-как соединенная обратно резиновой гармошкой.
В ожидании дамокловой хари кондуктора творческий человек Пилинков обдумывал концепцию своего нового текста. Это, натурально, будет проза. Вернее всего, короткий, но насыщенный мистифицированными образами рассказ. На нечто