Жили в одном селе мужик, да ленивая жена его вместе с ним. Мужика звали Аким, а жена была так, без имени, ибо не помнил его никто, с тех пор как она захворала. Из-за хвори жена много лежала на печи и очень много кушала, посему наела изрядную жопу и передвигалась с трудами неимоверными. Аким ейный был мужик спорый и жену и себя накормит и по хозяйству упораецца. Чистит избу, моет ляжки супруге, а та уж вкрай обленилась – неделями с печи не слезает, по большей части молчит-жует, а когда не молчит, то ругается несусветно. И жрет, жрет кажный день как бешеная.
Грустно вскорости стало Акиму и завел он себе поросенка. Купил его на базаре у цЫгана за последние деньги: тощего, мосластого, коростой побитого. Выходил, выхолил, кормил ржаным хлебом и отрубями парными. А жена сразу невзлюбила Яшку (так Аким назвал несчастную поросятинку), ибо чувствовала что изрядную долю рациона свинья у нее лично отнимает.
Вот, бывало, ближе к ночи, когда жена уж спит с храпами, приводит потихоньку Аким поросенка в хату, крепко “на грудь принимает” и целую ночь с ним задушевно беседует. Руками размахивает, слезу пускает на жизнь жалуется. А поросенок вроде как и понимает все, темными глазками в свете лучины поблескивает, хлебушок жуйот и легонько похрюкивает, мол:
“Да, Аким, согласен я с тобой полностью, поддерживаю - ты, мол, только хлебушок давай и пизди себе, сколько влезед - я тебя охотно выслушаю”.
И вот так шли дни за днями, зима суровая пошла на исход. Тут и накопленные загодя продукты вдруг закончились, как говорят в народе, жратве писец пришел. А на самом деле просто этою зимой жена Акима на редкость много скушала, все запасы из закромов выносил ей муж из погреба. Порубленную солонину из тощей, внезапно околевшей с начала зимы коровы, строганину из рыбы подледной, зашитую в сало курятину из перебитой по вынужденности домашней птицы. Все огурцы-помидоры, бураки и картоплю из погреба, все сожрала баба лютая и еще просит. Кричит с печки, мол с голоду помираю и все тут. Забил тайком для нее Аким больную ворону, чуть жизни не лишился пока ловил -баба мясо воронье проглотила на раз и снова глотку открывает как птенец.
Вот тут и закралась в голову Акиму мысля препаскудная. Стал он чаще приводить поросенка домой, все так же ему жаловался на жизнь, однако всякий раз, после окончания излияний, нежно щупал поросячий загривок и смотрел на пальцы свои, не появится мол там чего. Яшка за последнее время сильно окреп, даже несмотря что рацион его ныне состоял только из капусты квашеной, да подгнивших лепешек овсяных. Выглядел вполне достойно как для свиньи своего возраста.
И вот где-то через неделю с начала весны пощупал в очередной раз Аким поросенка и радостно вскрикнул, взглянув на пальцы свои залоснившиеся.
Взглянул он оценивающе на Яшку и подумал: “Вот, наконец, и сало на загривке выступило”.
А поросенок грустно посмотрел куда-то в черный потолок хаты и в свою очередь подумал в ответ: ”Неужто?”
Неловко стало Акиму, но примитивные мысли голодающего человека так и лезли без спроса в голову:
“Простая арифметика – считаем – фунтов сто живого весу – часть на сало - тут мы месяц продержимся, по мясу - еще два - часть на базаре загоним, на овощи-яйцы обменяем, чтобы от цинги не слечь – так, глядиш, и до лета продержимся, а там хлебушок заколосицца я в поля чужое воровать пойду”— подсчитывал в уме Аким, медленно поглаживая шероховатое с зазубринами лезвие топора.
“Друзей не едят,” – мысленно подытожил Яшка и слезу пустил мутную, свинячую, наискось через все рыло, на жалость Акима пробивая. Тяжко всхлипнул Аким, но топорик поглаживать не перестал.
А в это момент что-то задвигалось на печи, тяжело боками заработало, подмышками завоняло и с печи стало медленно спускаться.
- Опять, скотина, свинью в дом привел, ты б ее за стол еще посадил, – бешено вращая опухшими буркалами напустилась на Акима жена. И нагнувшись, сколько живот разрешил, мокрую ветошь схватила, тут же задом повернулась и стала дерьмо Яшкино с пола избы убирать.
- Напаскудят, насрут посреди хаты, а мне потом за ними подмывай. Жывотные, оба.
Не ответил ей ничего Аким. Как завороженный загляделся он на необьятные жирные окорока, мерно перед его глазами туда-сюда качающиеся, на ноги-тумбы, на обвисшие чуть не до полу края живота нечеловеческих размеров. Быстро прикинул Аким в уме цифры нехитрые и тут же по лбу себя плоской мозолистой ладонью ляпнул:
“Да тут же поболее будет раза в три, а не то и вовсе, вчетверо будет”.
Подумал так Аким, а сам вновь стал твердыми мозолями лезвие топорика точить-охаживать…

…Как мы уже вначале упоминали, был Аким мужиком спорым и к приготовлению пищи очень способным. И уж вскоре на столе появились и сальтисон, и кровянка, и колбаска и холодец. Пирожки с мясом, мясо вареное, мясо в глине запеченое, мясо в горшках. Что не приготовлено было сразу ушло на солонину, на хранение в лед, колбаса домашняя в сале и конечно же заливной оголОвень в бочке с квашеной капустой.
И теперь сидят они с поросенком у окна, на дождь смотрят, за обе щеки хряцают в зубах пальцами-копытцами ковыряют и одинаково думают:
“Теперь можно и до следующей весны продержаться…”