Но вофсе не с малоденькой хамячихой, а, как можно было дагадацца, с Машыной мамой. Не хочу вдавацца в нинужные падробнасти, но в тот вечер этимология фразеологизма «накрыцца песдой» стала мне предельно ясна. Также я думаю, што песдец ко мне пришол также в тот вечер. А Машыной маме было песдато, па крайней мере ейо песде. А я был причиной этой песдатости. Эдаким, извените за коламбур, песдюком застряфшым в песде.

Прошу, конечно, прощения за столь частое упоминание слово «песда» в тексте. Эмоцыи. Не могу без имоций фспаминать тот вечер. Нет, ну можно было бы, канешно, заменить слово «песда» на какое-нибуть более пристойное, например на «влогалище». Хотя – нет. Влогалище – это что? Банальная канстатацыя факта. Какие уж тут, извените за коламбур, фпесду имоцыи?! А как дико искажецца смысл сказанного?! Вот дапустим, я марковку очень люблю пажевать, а она, сами знаете, всякая попадаецца. Бывает, канешно, хуйовая, но ведь бывает и песдатая весьма. Если же произвести предлагаемую замену, то есть паминять слово «песда» на «влогалище», то палучицца «влогалищная марковка» и аппетит становицца сразу нефписду и разнеца между «хуйовой» маркофкой и «песдатой» - хуйак вот так и нивилируецца. А как вам «влогалищная идея»?! Ну, или наоборот – «песдатая дрожжевая инфекцыя»?! Такшто воттаквот, блять! Влогалище и песда вещи не таждественные нихуя!

И фсио же, дарагие друзья, бля, фсио же нимагу не рассказать пра тот злощясный вечер. Как вы могли дагадацца из маих полупразрачных намеков, тагда я фпирвые пазнал женщину, так сказать. И, если вы помните, Машына мама ужралась в жопень. Хуйивознаит по какому канкретна поваду, может женцкое щастье у нейо какое было ахуенное – может течка закончилась, а может еще и не началась. Так или, блять, иначе – момашка васпользовалась атсуцтвием ближних в квортире и пробралась в Машыну комнату. Там был я – малинький, махнатый и биззащитный, ну ни дать ни взять СоддамХуссейн в паследние сваи дни. Сижу, блять, дрожу, а она, сцука, крадецца ко мне и сладострастно так губёжки сваи аблизывает. Блять, думаю, щас сажрет нахуй. Как нехуй делать, сажрет! А хуле ей, она – вон какая кабыла вымахала.

Ну я, панятно, на измену падсел. Обосралсо сразу и жыдко. Вот гаварят, что птички фсякие жрут за день фсякой хуеты в четыре раза больше чем весят сами. Скажу прямо – это хуйня. Я тогда высрал в пять раз больше сваево веса, причом не за день, а за сикунду. И жеппой сел на гамно, смачно разбрызгав его по хатке, ебач раскрыл и сматрю, как эта громадина на миня надвигаецца. Па традицыи стал вспаминать фсю сваю жызнь, хотя в глубине душы надеялся, што вот таково абосраново и ванючево она меня есть не станет. Савиршенно ачивидно, што надежды маи аправдались. Она извлекла из домика, майо пачти бездыханное, но висьма дурно пахнущее тельце. Атрихнула ево слихка, вытерла о носавой платочег, панюхала, махнула рукой и сказала: «А-а-а… Сойдет, фпесду». Ну и сопцтвенно засунула меня в эту самую песду. Внутри было паначялу уйутно, я пачуствавал в сибе какие-то древние инстинкты. Все вакруг паказалось до боли знакомым. Я прадвинулсо фпиред, назад – и пачуствавал как прасыпаюцца спящие ва мне гены претков. Я понял, раньше хамички жыли вофсе не в банках и каропках! Не было раньше банок! Были полевые норки, ф каторых и гнездовались маи претки. Лишь потом я понял, што это вофсе не полевая норка, а половая дырка. А пока пропадал мой страх, и просыпались жывотные инстинкты, я размышлял о том какая фсио-таки харошая Машына мама харошая – она асвобадила миня от плена стиклянной банки и памистила в естественную сриду абитания. Блять, ну не мама, а гринпис.

Это сейчас я панимаю, што меня использовали, а тогда я был малиньким и глупым. Кагда майо новае жылище стало наполняцца скользкай жыткастью, маи инстинкты стали падсказывать мне: «Это наваднение! Вали нахуй атцуда!». И я вылез наружу. Снаружы фсио было папрежнему. Машына мама валялась ужратая и пачти бес чуфств. Я мысленно паблагодарил ейо за нибальшой экскурс ва вримина маих претков и атправилсо в сваю баначку, но момашкина рука опять засунула меня в песду. Дескать – фсе нармально, не пирижывай, жывотинка, ступай в лоно природы. Я опять вылез, падмигнул ей – типа, я рад, канешно, за такую о сибе заботу, но паймите миня правельно, такая высокая затопляемость делает пизду непригодной для прожывания. Но мамашка настаивала. Раз эдак шесть. А потом отпустила. Я вылез, атрихнулсо и понял, што люди в этом доме дружелюбные и питацца мной не сабираюцца, и вапще вот так запросто приглашают к сибе в песду.

Казалось бы, тут и щасливый конец той злопалучной истории – фсе давольны, ни у каво притензий нет и вапще. Но тут в комнату савиршенно ниажыданно вашол Машын папа и оказалось, што кульминацыо ищо фпириди. Это было большей ниажыданностью чем, если бы Ленин, буднично дроча на фотку Инессы Арманд, нивзначяй аторвал сибе хуй. Ну, сопцтвенно это ищо што. Вот если бы ищо Крупская вашла в этот мамент! Заходит такая Крупская, а Ленин песдец такой растерянный сидит, с фоткой Инессы Арманд в одной руке и с аторваным хуем в другой. Вот это я панимаю ниажыданность! И ведь хуй атмажешсо. Мама, канешно, ахуела, а я ни жыф ни мертв сидел возле ейо прамежнасти и нервно аблизывалсо. А попашко, тем временем бросал на момажку сыксуальные фсякие взгляды и медленно раздивалсо. Ево лысина призывно блистела и бля ваще… Он шол к Машыной маме и зогадочно розмахивая хуем гаварил: «Хочешь паиграть с маим хамичком?!», «Хочешь, сцуко, паиграть с маим хамичком?!». Она аж пирданула от ужоса: «Ниужели догадалсо?!».

Но гораздо большый ужос эти слова праизвели на миня. Я понял, што щас лысый мудаг выкинет меня нахуй, достанет из кармана новава хамичка и, блять, начнет с ним играть. А самое ужасное, што потом новава хамичка ждет та же самая участь. Ну, мне-то пахуям – я жызнь павидал, но молодого то за что?! А вот залупу им на воротник!
Я зделал бальшой вдох, нырнул абратно в песду и затаилсо. Щас, блять, они засунут новичка, а я уж тут ему расскажу про ево ближайшее будущее… Ага, блять, вот уже суйут!!! Только я ебач раскрыл, штобы паведать фсю горькую правду и хуйовые перспективы, как мне в табло уперся хуй Машыново папы и протащив меня по всей норке упёр в стенку. Нихуйа сибе, бля! А где ж, йопвашумать, хамичок?! Пока я ахуевал, хуй сйебалсо абратно. Я отлип от стенки, бодро отряхнулсо, уверенно двинулсо к выхаду, но тут хуй апять вернулсо и буквально влепил меня обратно. И опять, и опять, и снова. А воздух-то, блять, мижду тем, в песде патхадил к свайему лагическому завиршению. Надо было што-то делать, и кагда самоуверенный хуй внофь вторгся в недра Машыной мамы и сабралсо абратно, я разинул ебач што было сил и ухватил зубами за ускальзающий кусочек надежды. Хлюп! – и я на свабоде! А на свабоде, значит, такая хуйня: прямо по курсу – у миня в зубах, угадайте кто?, - вуди вудпеккер? - а вот хуй! – хуй Машыново папы. А на хую, угадайте кто? – сопцтвенно сам Машын папа, орет и машет руками, нихуя не панимая. Справа – Машина мама – хитро улыбаеццо: «Накаркал, бля,