В жаркий июльский день, каких немного выдаётся в Петербурге, около пяти часов пополудни на Кокушкином мосту можно было увидеть странного молодого человека. Одетый в старое парусиновое пальто, из-под коего выглядывали обтёрханные брюки, в стоптанных башмаках и без шляпы, он облокотился о кованые перила и что-то непрестанно бормотал себе под нос.

Праздный прохожий, подойдя поближе, мог бы услышать отрывки: «Бессмертие души… за комнату не плачено… стипендия… да кто по ней возрыдает?..» При этом он то и дело ощупывал место на пальто, куда приходился левый внутренний карман. Наконец, решительно распрямившись, молодой человек громко произнёс: «Дрянь я пропащая, или тыкать умею?» - и решительно зашагал в сторону Средней Подъяческой.

Звался странный человек Гедеоном Рассольниковым. Был он студентом третьего курса Петербургского университета, и многое из его бессвязных речей было правдиво. За комнату, которую он снимал в Столярном переулке, действительно, было не плачено третью неделю. Стипендию выхлопотать не удалось, а жалких сумм, посылаемых престарелой матушкой, на жизнь не хватало.

Отчаявшийся студент питался жидким чаем, да горбушкой ситного в жалких трактирах близ Сенной площади. В одном из таких притонов, днём ранее, он услышал разговор двух собутыльников о баснословно богатой старухе-процентщице с Подъяческой. Проведя ночь и всё утро в нравственных муках, Рассольников решился на преступление. Украв у хозяина щербатый кухонный нож, он засунул его в карман пальто и устремился к Кокушкину мосту, где мы его и застали…

На стук в дверь долго никто не отзывался. Рассольников постучал ещё дважды, приложил ухо к двери и услышал, наконец, шаркающие шаги. Заскрипели, залязгали многочисленные засовы, и дверь отворилась. Из слабо освещённого коридора пахнуло тёплой кислятиной. Когда глаза Рассольникова приспособились к полумраку, тёмная фигура в глубине прохода обрела черты.

Вглядевшись, студент увидел старушку в потёртом салопе. В голову процентщицы, аккурат в пробор, между седыми букольками, был всажен изрядно проржавленный колун. Торчащее вперёд топорище придавало ей вид бригантины с высоко задранным бушпритом. Излишне впечатлительный Рассольников обмяк. Противный холодный пот потёк по спине, ноги задрожали, и он был вынужден прислониться к стене, чтобы не рухнуть.

Старуха тем временем подкрутила керосиновую лампу, которую держала в руке, и в прихожей стало светлее. Дверь, противно взвизгнув, сама собой захлопнулась. Процентщица бегло оглядела Рассольникова, поперхала горлом и прогнусила:
:
- Здравствуй, касатик. Давай, ширяй, чего там у тебя…

Студент долго не мог набрать воздуха для ответа. В конце концов, он тихо пискнул:

- Ч-что вы имеете в… в…в-виду?

- Ну, чего принёс-то? Топоришко, кистень, али ещё чего? Давай, сынок, не сумлевайся. Чтой-то там у тебя топырится в пальте?

- Н-ножик, - оторопело произнёс Рассольников, и машинально вынул орудие убийства. Этот жест он долго репетировал перед зеркалом.

Процентщица скептически осмотрела вынутое и мелко захихикала.

- Энто, баишь, ножик? Эх, ты, тютя, ножей не видал. Вона, гляди, какие бывают…

С этими словами хозяйка повернулась к студенту спиной. Под левой лопаткой у неё торчала рукоять ножа. Судя по размерам ручки, тесак был раза в два больше того, что принёс Рассольников, и должен был пронзить щуплую старуху насквозь. Студенту стало ещё хуже. Застонав, он сполз по стенке и сел на пол.

- Опять чуйствительный, - досадливо буркнула процентщица. – Ты только в оморок не хлопнись, слышь, как тебя, болезный?

- Р-рассольников, - еле выдавил студент.

- Эвон, ты смотри! – старуха почему-то обрадовалась. – Опять таковский. Фамилиё у вас всех похожее. Первый Раскольников приходил: вона, топориком угостил. Потом Рассусольников – тот всё мялся. Кое-как напильником ткнул, и в бега. Застольникова я в тычки выгнала: неча пьяному на такое дело ходить. А давеча Разбойников наведался, энтот рассусоливать не стал - меня по башке, а Лизавету мою так шкворнем опоясал, что до се мается, бедняжка… Ну, ладно, мне с тобой растабарывать некогда. Режь, давай.

- Как это – «режь»? – слабо прошептал Рассольников.

- Знамо дело как. Ножик раздобыл? Дома, я чай, упражнялся пырять? Ну, и коли! Да ровнее держи, энто тебе не бабья сиська. О, молодца! Так и надыть…

Студент не успел ничего понять, как уже держал нож лезвием от себя. Процентщица критически осмотрела результат и, пробормотав: «Сойдёт», резко придвинулась. Нож легко вошёл в брюшину на две трети. Старуха отстранилась и, казалось, облегчённо вздохнула. Потом, словно вспомнив что-то, скривила лицо и надрывно завыла, забирая всё выше:

- Оооооойииии! Люди добрые, убилиииии! Ой, да за что жееееее! Ай, смертоубийствооооо…. - на верхнем «фа» старуха осеклась и ни с того, ни с сего строго добавила: - При отягчающих обстоятельствах.

Перед глазами Рассольникова всё плыло. Словно сквозь вату в ушах до него доносился голос процентщицы, ставший вдруг донельзя деловым:

- Ты, погоди, голубок, не обеспамятуй. Значиться, так… совершил ты в отношении меня, касатик, удар колюще-режущим предметом, предположительно ножом, нанеся тяжкие телесные повреждения, несовместимые с жизнью. Спорить будешь?

Рассольников безвольно мотнул головой.

- Вот и ладушки. Теперича такой вопрос: городового звать, али на месте разберёмся?

Студент тихонько икнул, что, при известной степени воображения, можно было принять за согласие.

- Да ты ж рыбка моя! – обрадовалась процентщица. – Ну-кось, глянем, чего бог послал…

Цепкие лапки живо ощупали Рассольникова сверху донизу. Старуха бормотала, шаря:

- Ага… ага… три рубля ассигнациями… мундштук… дагерротипная карточка – чего там? … «паризьен»… тьфу, срамота!.. в моё время и поглубже заглатывали… эээх, сынок, совсем ты обнищал. Ну, с паршивой овцы… Слышь, вставай. Давай, давай, студентик, веселей! Сеанс, как говорится, окончен.

Рассольников полностью пришёл в сознание только на Сенной, куда привели его ватные ноги. Пошатываясь, он зашёл в трактир, сел за столик, уронил голову на руки и тихо заскулил от жалости к себе.

В это же время на Подъяческой процентщица прошаркала из коридора к себе в комнату. В красном углу лампадка освещала хмурый лик Христа, а рядом с ним – портрет измождённого лысого человека с окладистой чёрной бородой. Засунув за божницу трёхрублёвку, старушка истово перекрестилась на образ бородача:

- Спаси и сохрани, угодник Фёдор, и хлеб мой насущный даждь, и пошли мне отроков ныне и присно, и во веки веков, да подурнее, слышь. Всем ты хорош, только б за вторую часть, да за Порфирия, ноги бы тебе повыдирала, прости, Господи… Нет, чтобы написать, что не поймали его – тогда б студенты косяком шли. Ну, да и на том спасибо. Денежка к денежке лепится твоими трудами, Фёдоре, благословен будь. Вот и есть чего в рост давать, на проценту.

…Петербург затих. Тысячи нищих студентов бродили по своим каморкам взад-вперёд, бредя внезапным богатством и феерическим будущим. Тысячи Наполеонов хмурились с засиженных