накрепко привязан к скамье черного корабля, шедшего теперь первым. На его лице были ссадины и созревало несколько хороших синяков. То были следы от тяжелых кулаков Бьерна. Викинги старательно сторонились предателя, который даже связанный, умудрился съежиться и трястись от неимоверного ужаса. Кем же надо было быть, чтоб побояться боли от раскаленного железа и не испугаться, видя, как враги меряют алчными и холодными, как небо их родины глазами стены твоего родного дома. Не ужаснуться, увидев, как над домами вспыхнет багровое пламя огня, как тяжелая, привыкшая убивать рука вцепится в волосы твоих сестер и матерей. Никто не стал спрашивать имени этого человека. Никто не хотел даже слышать имени труса, чтоб не пришлось его произносить, когда придет время говорить про этот поход. Бьерн пообещал себе, что прикончит его самым последним, уже после того как они как следует разграбят его родной дом.

Туман отчего-то все сгущался, и скоро стало почти невозможно ничего разглядеть дальше, чем на пол-полета стрелы. Оба корабля теперь шли на шум, изредка перекрикиваясь, чтоб не отойти далеко друг от друга. Теряться тут, по словам сына кузнеца, было негде. И это было правдой. Вскоре ушей самых чутких достигли звуки селения, которое они все это время упорно искали. Торгейр и Ракни рассудили справедливо, что негоже было исподтишка нападать ночью или в гуще тумана, как теперь. Один из вождей, идущий первым, поднес к губам старый черный рог, помнивший еще их прадедов, так же ходивших вместе и простывший осенний воздух сотряс хриплый и тяжелы рев. Он снова и снова подносил рог к губам и с каждым разом рев был все более надрывным и пугающим. Теперь все до последнего жителя должны были знать, кого именно и зачем в этот непогожий день принесла к ним вода… Бери что успеешь и беги, или оставайся и попробуй взглянуть в глаза тем, кто не первую сотню зим всегда приходил водой.
Никто не ожидал встретить тут особо серьезного сопротивления, отчаянного конечно, возможно, но не слишком организованного и умелого. Воины по привычке надели брони и шлемы, спокойно и без лишней суеты разобрали оружие из сундуков, все кроме Рауда Хравна. Свой меч, после Хольмганга с Гисли он не выпускал из рук, словно боясь потерять. Из брони он не стал брать совсем ничего, даже щит, и тогда это никому не показалось странным. Тогда этого попросту никто не заметил. С утра того памятного дня Ворон отчего-то был разговорчив против обычного и совсем не так задумчив и хмур, как все давно привыкли. Его, шутящего без умолку и хрипло смеющегося, некоторые даже с трудом признали. Он выглядел как человек, который нашел вдруг что-то давно потерянное. Раздумывать над причинами столь разительной перемены было пока недосуг, ибо все в жизни должно происходить в должное тому время.
Невысокие деревянные избы селения стали заниматься огнем довольно быстро. Викинги хорошо знали свое дело и что-что, а грабеж получался у них особенно хорошо. Всюду теперь были слышны крики: где-то жалобные, где-то яростные, а где-то предсмертные, кричали дети и взрослые, старые и молодые, остервенело и хрипло рычали и захлебывались лаем сторожевые псы… Не подавали голос теперь одни только викинги, молча убивая всех, кто пытался им сопротивляться.
Набег растащил воинов во все возможные стороны. Селение оказалось много больше, чем они предполагали сначала, но это как раз неудачей назвать было нельзя. В другое время Хирдманы сначала стали бы тут торговать, а уж после, узнав все получше напали, но поход начался скверно и предложить на продажу было уже практически нечего.
Так вышло, что Бьерн, Рауд и Олав втроем шагали по правую сторону деревни почти совсем вплотную к лесу, тропа это неумолимо выводила их в центр селения к горящим крышам и мечущимся в панике людям, впрочем, именно это и было им нужно.

Позади них внезапно послышался топот копыт и крики злобных проклятий на незнакомом им языке. Всадник был совсем еще молод, судя по голосу, хотя в тумане и лесной полутьме видно его было крайне плохо. Наверняка такой же светловолосый, как и тот охотник, пойманный Бьерном в лесу. Все они до последнего тут были такими. В руках его было только легкое охотничье копье, подходящее только для того, чтоб бить проворного зверя в лесу. Но даже им воспользоваться храбрец так и не успел. Позади всех в тот момент оказался Бьерн, и именно он первым развернулся на тропинке, лицом к лицу встречая внезапно появившуюся угрозу. Он ударил один раз, мечом длиннее собственной руки и шире ладони, снизу вверх, легко уходя всего на два шага в сторону. Оба – лошадь и наездник умерли мгновенно, не успев еще даже коснуться земли.
В ответ резко ударила теплая кровь, жутко окрасив лицо и плечи северянина в густое грязно-черное, но Бъерн уже очень давно не обращал на подобное никакого внимания. Рауд и Олав легко отскочили в сторону с тропы, лошадь на полном ходу рухнула им под ноги. Мальчишка бесформенной куклой слетел с нее, страшно ударившись о землю. Взрыв копытами сырую жирную почву конь перелетел через хозяина, всем весом вдавив его в раскисшую от воды и крови дорогу. Оба так и остались лежать недалеко друг от друга в неестественно изломанных позах, располосованные до неузнаваемости холодной северной сталью. Никто из викингов при этом не проронил ни единого слова.
Тропа вывела троих северян в центр селения, и потому в самое пекло этого лютого набега. Никто не начинал грабить, пока бой не был окончен, почти все что было построено вокруг начинало гореть тем самым особым бледно-малиновым пламенем, каким горят жилища живых людей, огнем, по цвету похожим на алую кровь, размешанную в густом холодном тумане, словно в прокисшем молоке…

Когда Рауд, Бьерн и Олав подошли к дому кузнеца, стоявшему у самого края, крыша его уже пылала вовсю и далеко в сырое туманное небо уходил жирный столб едкого черного дыма. Кузнеца рядом никто не тронул. Сам кузнец стоял у длинной бревенчатой стены и в руках его было тяжелое боевое копье с длинным и уже окровавленным боевым жалом. Совсем не такое как у парня на тропе. Это оружие было сделано, чтоб убивать людей и это сразу было видно. А еще было видно, что пользоваться им он хорошо умел. У его ног лежал викинг, пробитый мало не насквозь, то был человек Торгейра-Разлучника и звали его, кажется, Эйнар. Их схватка была тяжелой и не очень долгой. Силе и ярости здешнего кузнеца Эйнар все же уступил. Кузнец был сильно ранен, но ран своих не замечал, он смотрел вперед с восторгом обреченного, и каждому, кто в жизни потерял много был знаком такой взгляд, Каждому, видевшему свою смерть столь близко от себя, что страх исчезал. А может, никогда и не было его, этого страха смерти, потому что больший уже обрел свою форму прямо перед ним.
Совсем неподалеку от его пылающего с треском и жутким гудением жилища лежала на земле его молодая жена, прикрывавшая собой младенца, закутанного в грубое серое тряпье. Оба они не дышали, черная стрела с жестким серым оперением, поразившая обоих была пущена рукой, не знавшей прежде ни промаха ни колебаний. Никто из подошедших