на двадцать пять и девяносто две сотых. Сто. Ровно сто.
Сто миллионов баксов. За три дня. На халяву.
Сосите, лузеры.

Голодный и охуевший от недосыпа, вечером сидел на лавочке в парке. Рядом слышал разговоры малолеток:
- Ему пахан на бездник пятьсот сороковую в тридцать девятом кузове подарил – катайся, сына, я себе другую возьму.
- Нихуя себе. Сколько ж такая стОит?
- Пятнаху Грина, не меньше. Шесть ступеней, триста кобыл…
- Ебануться, и как люди бабки такие делают?
От цифр меня уже тошнило, и мне хотелось заорать – делают, делают, и ваша помойка за пятнаху Грина возле хуя не валялась, столько я сделаю за три дня! – но кто-то бдительный внутри меня заботливо притормаживал: еще не три дня, пока еще меньше суток, а значит, это даже меньше тридцати трех лимонов, так что –
- Восемьсяттыщпицотдвацдва- восемьсяттыщпицотдвацтри- восемьсяттыщпицотдвацчетыре…

Домой вернулся, жена плакала у окна на кухне.
- Ты ушел… А он орал… Нищебродами нас называл… говорил, завтра утром придет за деньгами… Ну что ты все считаешь-то?! Ты же мужик, найди деньги! Ты меня слышишь?

Я стоял у железной двери Карэна Самвэловича, армянина с шестого этажа, которому как-то зимой помогал заводить машину, дизельный «фолькс» две тысячи первого года…
- А-а-а, сасэт! Захады! Чево? Шыто за бумажка такой?
Я протягивал ему листок, где крупными буквами было написано:
«Карэн Самвэлович, одолжите десять тысяч (руб), меня избили возле метро, забрали зарплату»
- Вай, - удивился армянин, дочитав, - а чэво бармочэш?
«Гимнастика такая специальная, невропатолог прописал, не обращайте внимания» - дописал я.
- Гымнастэка? Вай, а у тэба с галавой все в параткэ? Нэт, ты не абыжайса, ты дэнги сможэш атдат?
Я утвердительно кивнул головой и продолжил упражняться в эпистолярном жанре:
«Страховку выписали сто двадцать тысяч, послезавтра можно забирать. А считать надо, чтобы кровяные тельца в голове не застаивались. Новая методика»
- Адынацать атдаш, - хитро прищурился Карэн Самвэлович и поспешно добавил: - Я же перэжыват буду, атдаш-не атдаш, тожэ нэрвы, да!

Я сидел на твердом табурете на кухне и смотрел футбол. Футболист Хуйкин номер семь. Нападающий Пезделло номер восемнадцать. Одиннадцатиметровый. Пять голов в чемпионате, двенадцать голевых моментов.
Дрожа нервной трясучкой от жосского недосыпа, пошарил в стопке дисков, воткнул в дивидюк первый попавшийся и застонал. «Триста спартанцев».
Почему нельзя было назвать – «Нас мало, но мы в стрингах и гламурных плащиках»?!
Выключил телевизор. Послушал тишину и свое бубнение. Бороться со сном стало невмоготу. Засунул голову под холодную воду, вернулся на кухню, включил радио.
«Поздний час, половина первого, семь тысяч над землей» - убаюкивающее заворковал вкрадчивый голос, «Гул турбин, обрывки сна…»
На полке со специями и солью – книга «1000 и 1 кулинарный рецепт»
- Стовосемьтыщдва- Стовосемьтыщтри- Стовосемьтыщчетыре…

Все утро до двенадцати бродил по парку, с трудом фокусируя зрение на окружающих предметах. Там, где прогулочная дорожка шла вблизи проезжей части, я зажмуривался, чтобы не видеть трехзначных номеров автомобилей.
Если вчера цифры раздражали меня своим чрезмерным присутствием, то сейчас я тупо боялся сбиться со счета.
Дома на автоответчике ждало сообщение с работы. Если я не явлюсь сегодня до двенадцати и не сдам отчет по Ясенево – я уволен.
Ха-ха, вяло подумал я. Идите все нахуй.
Сто тридцать девять тысяч четыреста пятьдесят.
Сто сорок одна тысяча девятьсот девяносто семь.
Я богат. Я сказочно богат. Я нереально богат.
В секунду я зарабатываю больше, чем Билл Гейтс.
А вы идите нахуй.

Вечером ушла жена.
- Я к маме. Когда придешь в себя, позвони.



Нельзя пить кофе, энергетики. Нельзя есть.
Можно зайти к Витюхе на Фест, он даст в долг. Скорости. На мою бухгалтерию ему насрать, и не таких видал.
«Витек, дай чек скорости, завтра отдам.»
- Э, я вижу, нихуево тебя стебает… Шишек будешь?
Мотаю головой отрицательно – курить нельзя, со столькими тысячами еле успеваю бормотать. Язык деревянный, и я готов с ноги уебать умнику, придумавшему поговорку: «Языком пиздеть – не мешки ворочать»
Витюха ровняет на зеркальце две дороге, сует свернутую в трубочку пятихатку:
- Извиняй, штукарей нет.

В голове яснеет, будто на заляпанном в хлам лобовом стекле кто-то варежкой протер амбразуру: следи за дорогой.
Куда она денется, из-под носа-то.

Сопли.

Жесть.

А может, восьмидесяти пяти миллионов мне хватит?

Снюхав четыре чека, едва живой, пиздящий на птичьем языке алгебраическое стихотворение, я сую в остановившегося бомбилу свернутой в трубочку пятихаткой и листочком с адресом Коляна Пиздежа. Продолжаю считать. Водила хмурится.
- Это в Ясенево, что ли?
Киваю.
- Мало.
Выгребаю из карманов все, что нашел дома. Это еще сто двадцать рублей.
- А чего бормочешь? Пьяный?
Бессильно киваю головой.
- Все равно маловато. Больше нет?
Блядь, а если я тебя сейчас вот захуячу, сколько потом ментам надо будет отстегнуть? ДА КАКОГО ХУЯ ТЕБЕ НАДО, ХУЛЕ ТЫ ДОЕБАЛСЯ, ВЕЗИ МЕНЯ, ПИДАРАС ЕБАНЫЙ!!! – готов сорваться я, но водила наконец решается:
- Если что, кого-нибудь подсажу, окей?
Я вяло киваю и сажусь на заднее сиденье:
- Двестипсятпятьтыщ шыссоттрицатьчетыре…

Колян живет на самом верхнем этаже двадцатидвухэтажки. Фокусирую расплывающийся взгляд на номерах квартир возле кнопок звонков. Нажимаю указанный на бумажке номер. Выдыхаю в дверной глазок четко и громко:
- Двести пятьдесят девять тысяч двести.
Все. Расчет окончен.
Где-то там, в другом мире обитая дерматином дверь открывается, я проваливаюсь в межквартирное пространство разъебанным, но победившим космическим кораблем, цепкие руки, ухватившись за воротник рубашки, останавливают мое падение. Меня куда-то ведут, передвигают вдоль стенки, кладут на пол. Перед тем, как заснуть, я вижу штабеля бумаги цвета красного грейпфрута, ее здесь тонны, и я понимаю, что да, это разумнее, чем сотенными грина, объем почти в два раза меньше…


- Проснулся?
Голос Колькин с кухни бодр и весел. Если бы я отдавал кому сто лямов грина, я бы рычал злобным псом.
- Нихуево ты насчитал, братишка, - Колян с кухни принес две банки холодного пива. Принес и облокотился на штабеля денег. МОИХ денег.
Поймав мой злобный взгляд, Николай Степанович Пиздеж, помолодевший и гладко выбритый, кого-то неуловимо напоминающий, садится передо мной на корточки и восхищенно крутит головой:
- Ай, молодец, не ожидал. Я думал, мне еще лет сто пахать с алкашней всякой. Выручил, брат, выручил.
- Да пошел ты, - огрызнулся я, но пиво взял и, с трудом поднявшись с грязного пола, на котором я, по-видимому, и спал, подошел к своим деньгам, раскинул руки, обнял кучу, вернее, прислонился к ней в позе пьяного любящего отца. Штабель денег из комнаты уходил в коридор, оставив в дверях только место для прохода, и сворачивал во вторую и третью комнаты.
- Пересчитывать будешь? – зубоскалил Колька.
Я мотнул отрицательно головой.
- Ну, два миллиарда пятьсот девяносто два миллиона рублей, получите-распишитесь! – объявил