В мутное межсезонье, присыпавшее пустоту крошевом небесного мусора, она выходит из общаги в истерически алой куртке. Головенка торчит из капюшона маковым пестиком, ядовитое молочко сочится из-под ресниц.
Царапина тропы, словно в сказке про Алису, дыбится, оказывается поперек. Она растеряно балансирует на краю, а потом идет по бездорожью через вузовский парк.
Спасают тома, перегруженные латынью, космическими комиксами человеческой плоти.
Спасает спортзал с его мускульной болью. Спасает травма кисти, обернувшаяся подкожной ягодой: то с вишню, то с чернику, то спящая, то ноющая.
Спасает халат с завязками на спине, обманывающий моду, намекающий на ипритовую войну, госпиталя, замороченные эфиром, сестер милосердия в монашеских косынках.
Она цепляется за все это с усердием, шарит в липкой пыли прошлого, нащупывает будущее. Она делает все, чтобы обмануть, победить центростремительный вектор, уносящий в водоворот первой потери.


В мутное межсезонье запотевшие окна в пустой квартире словно затянуты рисовой бумагой. На рассвете он рисует на стекле летящую женщину.
Он благодарен туману, закрывающему перспективу сталинского квартала, его колодцев, в которых каждый звук расходится кругами. Он благодарен запотевшему зеркалу в ванной – уже три месяца бреется на ощупь, только бы не видеть театрального, ничуть не изменившегося лица. И особая благодарность домработнице, распихавшей в кладовой женские и мальчишеские вещи – до последней шпильки и поношенных кроссовок.
«Все проходит», - медитирует он, перешагивая лужи у институтского крыльца.
«Все проходит», - здороваясь с кафедральными работниками, ловя сочувствующие взгляды мужские и сочувственные женские.
«И это пройдет», - кивая новой группе третьекурсников, дорвавшейся до хирургии – ручной, эффектной, божественной работы.


- Вам не кажется, что вы берете на себя слишком много?
Парень не хамит, но провоцирует.
- Хирург берет на себя функцию Бога, создавшего человека по образу и подобию своему. Вы вносите правки в Его работу. Вы грубо, железом вторгаетесь в человеческое тело – это грех!
Хочется напомнить демагогу, что душещипательные беседы надо вести на кафедре деонтологии у доцента Орлова. Здесь – не место, здесь работать надо.
Но он видит группу – тревожные глаза, кто-то шипит на зарвавшегося студента. Все они ждут - что скажет профессор Шведов, баловень судьбы Шведов, любимец женщин Шведов? Говорят, у него горе - красивое, как в индийском кино, по-своему, по-шведовски заслуженное. Размазала беда старика Шведова или прежним остался?
Не смотрит на профессора и ничего не ждет только девчонка в допотопном халате. Такие не носили уже его ровесницы в 60-х – халат похож на смирительную рубашку, с задней застежкой. Рискованный фасон – не скрыть ни одного изъяна. Но эта может себе позволить – он заметил.
Девочка совсем не смиренная – напряженно смотрит в окно, задрав подбородок, жесткий кулак скулу подпирает. А на запястье у нее… Вот она, палочка-выручалочка для профессора Шведова.
- Вы. Да, да, подойдите, пожалуйста.
Он держит в руке тонкую кисть и показывает группе гигрому – опухоль рядом с анатомической табакеркой. Подкожная ягода убегает от профессорского пальца.
- Хирургия иногда считается с Богом. Можно и без скальпеля обойтись.
Это он мальчишке-провокатору говорит, а смотрит на девочку.
- Прижмите ладонь к столу. Хорошо. Есть в группе молодой человек, который вам нравится?
Она серьезно отвечает Шведову:
- Нет.
Профессору становится неловко.
- Тогда ни на кого не смотрите, просто отвернитесь. И ничего не бойтесь.
- Я не боюсь.
Какая суровая девица. И трогательная – отвернулась, наклонила голову, позвонки на шейке торчат. Профессору отступать некуда. Он берет тяжелый учебник «Общей хирургии» и плашмя бьет по запястью.
Вскрикивают все, кроме сердитой пациентки, она - бледнеет и молчит. Гигрома лопнула, бескровный фокус удался, провокаторы посрамлены и бежат, аудитория рукоплещет, профессор Шведов на белом коне.
Можно было и промолчать. Но он заискивает перед девчонкой:
- Видите – без крови, быстро и почти не больно. Правда?
Она пронзительно смотрит на Шведова и произносит запретное:
- Правда. Так бы и умереть однажды.


Сыну не было больно, он это знает точно. Сыну было спокойно, тепло, уютно в просторной машине. Он с младенчества любил комфорт, перед сном взбивал подушку, звал маму почесать спинку, папу – прочитать сказку. «Скандинавские мифы» - любимая книжка. Он радовался: «Папа, «Игорь» – это северный ветер! Мама Инга и папа Олег – у вас тоже скандинавские имена!». Он долго заучивал слово «гинунгагап», пробовал на вкус, на звук, наклонял голову, как щенок – слушал. Его не напугало бездонное ничто.
Через месяц после лечения у известного нарколога-киргиза сын взял со стоянки машину и уехал за город. Там его и нашли – на светлых сиденьях, накрытого пледом. Он даже ампулы аккуратно сложил в пакет и написал записку, вежливый героиновый ребенок. «Все равно вы однажды захотите моей смерти. Лучше сейчас. Может, примут в Вальхаллу».
И нарисовал компьютерный смайлик.
Жене было больно, он это знает точно. Не от падения с четвертого неформатного сталинского этажа, не от хруста костей, деликатно приглушенного плотью. Это всего лишь финал нараставшего страдания, с которым ей пришлось справляться в одиночку. Девять дней после похорон она выдержала. Сухими губами брала с шведовской ладони таблетки, спала в заношенных тряпках, ела, роняя куски под стол, низко, глухо выла за стеной.
Шведов жил в кабинете. Он знал, что должен быть рядом, но не с этим неузнаваемым существом. Шведов был занят: долгие девять дней вспоминал беременную жену – ее подвижный живот, распухшие губы, беспричинные слезы. Он помнил, как мохнатая безжалостная страсть, обитавшая в паху, висевшая на хвосте спинного мозга, вдруг взмахнула робкими цыплячьими крылышками, взлетела, заскулила под ложечкой, обняла сердце. Тогда Шведов не выпускал жену из поля зрения. Он не мог потерять ни мгновенья из эволюции прекрасного уродства, преобразившего юную женщину, он выпил все сладкие слезинки из милых, затуманенных материнством глаз, он держал ее над тазом, когда она содрогалась от пустой мучительной рвоты, он прижимал к себе их обоих – таких слабых, таких родных – свою женщину и свернувшегося в ней большеголового котенка.
Беременную жену Шведов любил. Все остальное время хотел, но дольше - не хотел. Хотел – других. Не любил никого. Уйти – никогда не представлялось возможным в память о девяти месяцах глупого счастья.
Девять дней после смерти сына Шведов прощался с женой. Он ничем не мог ей помочь, и себе тоже. Гигунгагап. Бездна. Жена сорвалась. Он остался.


Она разглядела профессора только после удара. Рефлекс на боль. Так расстрельные в падении оборачиваются в сторону выплюнувшего пулю ствола.
Мутное лицо Игоря лекалом легло на отцовскую острую красоту, но текло, проигрывало юношеской слабостью. Совершенный Шведов-старший накрыл ноющую руку ладонью, удержал, как птенца. Он смотрел на нее, как на всех своих больных – окутывал медовым