Тебе же знакома такая психиатрия, правда? Эти ассоциативные выверты сознания, приводящие в тупик. Либо, что случается редко, к магниевой вспышке истины.
Сегодня посмотрела на любимые мокасины – белые, удобные, как домашние тапки, и подумала: когда же я в последний раз надевала высокие каблуки? Когда неуверенное сочленение с землей заставляло мои бедра для равновесия выписывать ленту Мебиуса?
Давно это было. Месяца полтора назад, по служебной необходимости. Иначе бы – ни за что, потому что плевала на все, кроме удобства, покоя и свободы.
И вот я сидела, смотрела на мокасины, и вдруг с ужасом поняла, что жизнь моя сегодня умещается в навязчивой дебильной мелодии ла-ла-ла. Все эти глаголы в прошедшем времени: носи-ла, бега-ла, спа-ла, пе-ла, люби-ла. Итог понятен: жи-ла. Последняя нота, простая, как мычание…

Стало ли мне страшно, милый?
Да.
В основном оттого, что все попытки зацепиться за настоящее, отпрепарировать его, приколоть, как бабочку, булавкой в пергаментном альбоме памяти, все мои стихи, которые тебе так по душе, если не врешь, все мои рассказы, которые тоже, по сути, стихи – уложились в это безумное, обреченное ла-ла-ла.
Я пыталась утешиться тем, что глупая мелодия включает в себя глагол «рожа-ла» - красный, болезненный, напряженный - самый главный для женщины глагол, потому что он оправдывает безнадегу и жалкость ее существования.
У меня не получилось. Я не нашла утешения в чужом цветущем настоящем, которое сама подарила миру.

Ты пришел мне на помощь. К черту белые мокасины – ты поднял меня на острые, юные, жестокие шпильки: в тот же день я прочитала твои стихи. Здесь, черт тебя подери, на одном из ресурсов-близнецов. Ах, с каким наслаждением старший брат наблюдает агонию младшего! И как редко ты даришь себя тому и другому…

Скажи, родной, как тебе удается жить, быть, нести свое безвременье? Помнишь у Бодлера: «Мы всходим на корабль, и происходит встреча безбрежности мечты с предельностью морей».
Я – давно на берегу. Ты – все еще плывешь.
Очень может быть, что ты просто утопил весла и наплевал на компас.
Очень может быть, что твой океан, твой Солярис, не даст тебе погибнуть, не даст пропасть твоей драгоценной голове.
Но мне все равно тревожно за тебя. Потому что в твоих глаголах прошедшего времени: творил, работал, думал, мечтал, любил – кроме алого заката есть чавкающий, смертельный ил…

Я могу себе позволить, я должна писать только для тебя. У меня на ладони компас, стрелка которого всегда отклонена влево, на Северо-Запад.
Чувствуешь, как моя никчемная нежность плывет по небу в твои сырые края? Она тебе не поможет, она тебя не согреет. Ты пишешь о душевной худобе. Знаешь, забавно, но по-украински «худоба» – скотина.
Я, в отличие от тебя, всего лишь душевная скотина, перемалывающая жвачку – добрая, сытая, трусливая тварь.
Мне нельзя жалеть тебя, победитель. И нельзя тебя любить.
И даже Божий поцелуй - звезда в моем коровьем лбу ничего не меняет.

Но на пастбище, в саду наслаждений я могу просить тебя: будь, пожалуйста, подольше - на этой земле, на воде, в небе. Потому что ты - один из немногих людей, которые в заупокойной мелодии ла-ла-ла чувствуют вечность.

udaff.com