его сорвали. И все-таки Селимгареев не торопился, водил Вику в кино, отмазывался от знакомства с родителями. Наверное, боялся, что окольцуют.
В стройотряд Вика не поехала – эта девочка была не для черной работы. Но она приезжала к нам каждый день к вечеру, на пару часов – всегда в белом, на каблучках. Я вижу их с Селимгареевым, как будто это было вчера – распахнутую бабочку, порхающую вокруг стройного столба пламени.
Я не знаю, что она наплела родителям, но в одну из пятниц осталась. Единственная дочь эксклюзивного, большого папы урвала для себя единственную ночь.

Я больше никогда не видела Вику. То, что парни уносили с дороги на обочину, было неузнаваемым грязным комом, из разбитого черепа шлепались на асфальт ошметки жемчужного желе. А мне всегда казалось, что у Вики под розовой кожей ягоды, сок, веселое вино.
Водитель лесовоза лежал на руле. В кабине громыхало радио. Кажется, это был Высоцкий. Что-то из раннего он пел: «Сегодня Нинка соглашается»…
Селимгареев не участвовал во всей этой суете. Стоял и молчал, завис на границе молниеносной трансформации: красоты - в уродство, любви – в смерть, будущего – в прошлое. Маленькая дверца, несколько часов назад открытая золотым ключиком, вывела в театр теней. Селимгареев интуитивно понимал – кроме роли статиста ему на этой сцене больше ничего не светит. Там будет вечной примой девушка Вика - та, что в семь утра в последний раз тронула его распухшим ртом и помчалась на автобус.

Селимгареев все для себя понял, но он еще не знал, чем обернется эта глупая смерть.
Вика молниеносно обратила себя в ничто. Селимгареев с той же скоростью превратился из банального сексапильного мальчика в рокового мужчину – в глазах всей женской стаи. Если раньше бабочки летели на свет, теперь гусеницы ползли в темноту и тайну, окружавшую Селимгареева. Что же он сделал такое со счастливицей Викой, если она сломя голову, понеслась через дорогу? – Так, видимо, рассуждали паломницы, толпами осаждавшие Селима.
Может, они хотели его утешить. Смешно. Не заметила я после смерти Вики никакого депрессняка – барышни мелькали, как калейдоскоп. Правда, никогда не оставались на ночь. «Не снимая шпаги» - так он с ними разбирался.
Я должна была заметить перемену в Селимгарееве, ведь жили мы в одной секции, жопами толкались возле душа и умывальника. Ржали, кормились из одной плошки, бухали, одалживали бабки, делились дюбелями и вилками, я орала на полуголого Селима, что у меня эстетический оргазм, он считал мои труселя на веревке и воровал из кедов шнурки.
Я видела Селимгареева третьим глазом. Он меня, казалось, вообще не видел.

В тот июньский вечер, никак не переходивший в ночь, селимгареевский сосед Вася привел барышню из центрального песдохранилища (соседней медсестринской общаги). Я сидела на чемоданах. Завтра рейс 3567, а уже послезавтра я позвоню одному роскошному уроду – главному в жизни, так мне тогда казалось…
Общага полупустая, народ разъехался на каникулы. Селим напросился на ночевку. Мы посидели с елозившим от нетерпения Васей и перепуганной девушкой. Напугал ее, вестимо, Селим, своей невыносимой красотой. Мы выпили и подались. Барышня со страхом смотрела вдогонку – уже не на Селимгареева, а на меня.
«Трудно быть Богом» (с) – мужская фраза.
«Трудно спать с Богом» - женский вариант.

Все мои юношеские романы проходили под знаком комплекса «белесая блондинка». Нельзя, невозможно представить, что какое-нибудь из интересуемых лиц увидит безбровую физиономию и медвежьи глазки. Минимум косметики оставлялся даже в койке.
Селимгареев был, конечно, не в счет, поэтому я с чистой совестью отмылась до белых бровей, рухнула в постель и пробормотала напоследок:
- Завтра в деканат пойду. Ты, как порядочный человек, обязан на мне жениться.
- Не вопрос, - заржал Селим с соседней кровати и выключил ночник.

Я проснулась, когда нахальный первый луч чиркнул по глазам, ослепил – комната расплывалось желтыми кругами, словно от камня, брошенного в воду.
Напротив, в солнечной пыли колебался Селимгареев – сидел на кровати по-турецки и смотрел на меня.
Это был момент вселенского равновесия.
Так уже случалось однажды. Хакасская лунная степь, грязная хибара. Женщина доит корову и поет. Человек, животное, холмы, зенит, вечность. Полная гармония. Абсолютное счастье.
Селимгареев смотрел на меня с другого берега без мысли о переправе. Радость и покой расходились от него кругами, заливали убогое пространство.
Ресницы отбрасывали тень на левый висок, золотилась скула, крупные завитки дремали на лбу, на груди разбросала крылья черная бабочка, мосластые коленки смотрели на запад и восток. Химия, биология, литература – все жалкие школьные предметы – уступили математике, формулам, определяющим гармонию этого совершенного существа.
У меня перехватило дыхание. Я поняла, что любимые мои, покорные черные буковки бессильны перед этой геометрией суставов, этой алгеброй с превосходными степенями, теоремами и аксиомами, не требующими доказательств.
Абсолютное фундаментальное знание сидело передо мной – невыспанное, свежее, прекрасное.

Конечно, Селим гармонию порушил.
- Не надо в деканат. Я и так на тебе женюсь.
- С фига ли?
- Спишь забавно. Только гундосишь во сне. Отныне нарекаю тебя Гуней.
Он сдержал слово. «Гуня» звучало, как заговор.
Но заговора не вышло. Я уже получила с Селимгареева все, что он мог дать – в раннее летнее утро.

- Только недавно понял, почему ты не пошла за меня замуж, - сказал Селимгареев.
Он действительно понял. Ему объяснила женщина – из родной касты душевных уродов. Честное слово, я была с Селимгареевым добрее.
Надо постараться взглянуть на мир ее глазами, ее ремеслом. Не описать – нарисовать.

…Она прикасается к его локтю – издалека, чтобы не спугнуть – и спрашивает:
- У вас есть свободное время?
Не зря опасается. Он оборачивается резко - готов к защите личного пространства. Оценивает расстояние, но все равно хмурится.
Она стоит в метре, практически задрав лапки:
- Всего час. Вы мне очень нужны, - нежным таким, грудным голосом.

В мастерской она оставляет его одного, чтобы переодеться. Он ходит вдоль стен в песочных тонах, размалеванных ацтекским орнаментом и зелеными ящерками, спотыкается о несуразные вазы из морщинистого шамота, задрав голубоватый кадык, разглядывает абажур в виде чукотского чума и полотна, навалившиеся на стену. Ему не по душе то, что она делает – какие-то грязные старики, орущие дети, грубые цвета - повсюду кобальт с переходом в охру. Но ему нравится закрытая пледом, овальная кушетка. Он находит много свидетельств, атрибутов игры, которую ему предложили, включая портрет обнаженной хозяйки, лежащей навзничь на скомканной простыне. Лицо едва узнаваемое, мутное, с потным лбом. Тяжелая грудь, сонные распавшиеся ноги. По внутренней стороне бедра убегает зеленая ящерка. Юркая рептилия – единственное противодействие водовороту, затягивающему материю в устье прожорливой раковины.
Он чувствует не возбуждение, но банальный голод – желудок сжимается, словно взбесившиеся ферменты завидуют