предстоящей трапезе.

Она не собирается его кормить. Туника из мешковины на голое тело. Исчезло лаковое каре – волосы стянуты резинкой. На ногах носки грубой шерсти. Туника мягко колышется, пришли в движение ящерки на стенах, и весь мир тихо раскачивается в его глазах.

- Разденьтесь до пояса. Полупрофиль. Мне нужен полупрофиль.
Он улыбается, слушается, откидывается в соломенном кресле.
Она поправляет ему волосы, сбрасывает на лоб непослушные кольца.
Он видит тяжелую грудь в лохматом вырезе туники.
Игра захватывает все больше.
- Не надо улыбаться, пожалуйста. Подумайте о чем-нибудь плохом.
Нет бы насторожиться – услышать раздражение, ледок в голосе художника, которому мешают работать.
Он ничего не слышит.

Она работает быстро. Долгий взгляд, затем полет мягкого карандаша. В неуловимом промежутке трансформация: красоты - в уродство, любви – в смерть, будущего – в прошлое.

- Можете одеваться, - говорит она нежным своим, терапевтическим голосом.
Он и не думает одеваться. Подходит к ней близко-близко – плевать на личное пространство. Игра должна закончиться по его законам.
- Надо бы посмотреть, что получилось.
Она смотрит на него с сомнением. Ни тени кокетства.
- Ну, если вы хотите…
На холсте мертвый человек. Мертвее некуда. А всего-то надо было - заострить черты, углубить тени, ослабить рот, утопить глазницы. Смерть всегда уродлива, даже если минуту назад была красотой.
- Понимаете, лица у людей обычно текут, их трудно остановить, - терпеливо разъясняет она. – Трудно остановить жизнь. У вас правильное лицо – очень короткий переход к смерти.
Он молчит.
- Я вам хорошо заплачу, - продолжает она.
Зеленые ацтекские ящерки бегут в норки по оранжевым стенам. Жертвоприношение завершено.
- Не надо денег, - говорит Селимгареев. – Как вас зовут?
- Виктория.
Ну, конечно, жизнь звалась Викой, смерть – Викторией, победой.
- Скажите, Виктория, а вот такой вы бываете? – он кивает на натюрморт с обнаженной женщиной и шустрой ящеркой.
- Не с натурщиками, - улыбается она.
Звучит, как - «не с больными».
- Но вы идеальный натурщик, - смягчает удар художница. – Это такая редкость…

- Я и для тебя был натурщиком, правда, Гуня?
Бульонница пуста. Некуда прятать лицо. Надо отвечать - он заслуживает правду.
- Ты и для Вики был натурщиком, Селим. Просто избалованная глупая девочка хотела присвоить то, что не принадлежит никому…
- Дуры вы, - вдруг развеселился Селимгареев. - Жена вот считает меня вполне живым, собственным человеком. И дочь. Идите вы на хрен с вашими предрассудками. Что теперь – подыхать, если родился со смазливой мордой?

Я пошла на хрен с мыслью о красоте, которая никогда, никому не дается насовсем, не подчиняется черным буковкам, колонковым кистям, сорочьим клавишам.
Красота – всегда мимолетна, всегда смертна. Она отбрыкивается от вечности руками и ногами.
И все-таки.
Утро с Селимгареевым нахально соперничает с моей добротной жизнью – надежной, как стальная цепь.
С жизнью, в которой формула Витрувия – «Польза, прочность, красота» - проваливается на последнем слове…

udaff.com