поколении – сопротивлялась. Но остановить папу не хватило сил.
Через полгода над родителями ржал весь поселок. Свиньи были настолько худыми, что обросли шерстью, как дикие. Папа пытался соорудить для животных какую-то стайку, но, видимо, не получился каменный цветок. Замерзающие свиньи проскальзывали сквозь дыры в заборе, вырывали норы в стогу и оттуда охотились, кидались на прохожих. Наконец, сосед, которому кабанчик прокусил валенок, зарубил животное лопатой.
- Мертвый, мертвый, - причитал Гоша, размазывая слезы. И ругал последними словами – не покусанного мужика, а моего отца.

Мир для ангела делился на две части – мертвое и живое. Мертвыми были неожиданные предметы: пьяные мужики в лужах, медсестра Елизавета Михайловна, грубиянка, ожесточенная работой. Мертвыми были близнецы Степка и Степан – больше никто в поселке не пытался обзываться и швырять камнями в добрейшего Гошу. Кстати, в том, что близнецы оказались придурками, виноват поп из соседнего села Рождественского. Бухой был – крестил двоих детей, а думал, что одного - двоится в глазах.

Меня, уродца с кровавой шишкой на башке, Гоша немедленно признал живой.
В первый день знакомства маме пришлось выгнать надоедливого ангела на мороз. Она еще не понимала, какое счастье ей подвалило. Гоша не ушел, трясся на крылечке в фуфаечке и нервно прислушивался к мяуканью за стеной.
Пришел папа, завел окоченевшего Гошу в избу, отпоил чаем, благословил на первое купание.
Папа, в отличие от мамы, соображал быстро. Я вся в него.

Я лежала в цинковом корыте и держала ангела за палец. Целительным дождем на раненую головенку лилась Гошина нежность. Я была спокойна – впервые с тех пор, как грубо выдернули в жестокий мир.
С этого новогоднего вечера мы не расставались.

В незапамятные времена женщины уходили в декрет ровно на два месяца. Родители подгадывали несовпадение дежурств – не тащить же ребенка в отделение.
Мама даже не догадывалась, что папа нянчил дочку своеобразно: втюхивал Гоше бутылочку со сцеженным молоком и отправлялся по своим делам. Правда, предварительно терпеливо выслушивал от ангела, что как отец он – полное дерьмо, что лучше бы ему сдохнуть, чем заводить таких прекрасных детей, что я уже давно его, Гошина дочь, бедная сиротка, чтобы папа никогда больше не возвращался со своих гулянок, а замерз к едреней фене в сугробе и так далее.
Мама только утром, по стойкому больничному запаху понимала, что ангел гостил в доме.
Сама она с удовольствием принимала Гошину помощь в таком сложном деле, как купание, ведь, очухавшись после щипцов, я стала довольно вертлявым младенцем.
Гоша гулял со мной. Каждый раз украшал коляску конфетными фантиками и остатками новогоднего серпантина, гордо шествовал по поселку. Я никогда при нем не орала – стоило пискнуть, Гоша и Тот, Кто За Спиной успокаивали очередным диалогом, достойным Большой Медицинской Энциклопедии.

Суеверные александровцы, естественно, считали шизофрению заразной.
- Смотри, Петровна, - говорили маме, - будет дите чокнутое с такой нянькой.
Дитя, конечно, вышло не слишком умное, зато живое. Благодаря ангелу, который дважды до года спас от смерти. Впервые месяцев в пять, когда мама накормила младенца деревенской сметаной и уметелила на дежурство. Папа, как всегда, оставил дочь на Гошу. В полночь у меня началась рвота. Я бы точно задохнулась, если бы ангел не ухватил за ноги и не потряс головой вниз.
Второй случай пришелся на жаркий континентальный июль. Родители пошли купаться на Ангару. На берегу остались коляска и овчарка Амур. Говорят, тупее пса природа не рождала. Как только папа с мамой отплыли подальше, Амур решил, что ребенка просто забыли, ухватил коляску и поволок в ледяную воду.
Я выпала в набежавшую волну. На счастье мимо пролетал ангел…

Слово «Гоша» прозвучало раньше, чем «мама». Все уже привыкли к сумасшедшему с ребенком на руках. Мама давно плюнула на Гошину гигиену, и я привычно терлась мордахой об ангельскую замызганную фуфайку.
На третьем курсе института я пришла на кафедру психиатрии и опознала запах и заплакала. Ни с чем невозможно спутать коктейль из заношенных тряпок, хлорки и безумия – застарелого, безнадежного, тоскливого…

На первый день рождения Гоша принес куклу. Сшил из тряпочек, нарисовал глазки, прицепил косички из мочалки. Я не слезала с его рук целый вечер.
- Чувствует, - грустил папа.
Через день меня увезли к бабушке и дедушке за полтыщи километров. Гоша приходил в начале ежедневно, потом раз в неделю, потом прекратил вообще.

У меня есть старая фотография. Стена Александровского централа. На фоне позируют куча ребятишек, выстроенных в линейку. Я – самая маленькая из этой оравы, двухлетняя.
Кадр немного смазанный, потому что девочка в черной шубке уже начала движение. Никто и не ожидал, что спустя год, ребенок рванет к проходящему седому человеку в фуфайке, с топором в руке.
- Аааааааа! – заверещала я. - Гошаааа!
И покатилась кубарем с пригорка.
Он не сразу догадался взять меня на руки, обнимал неловко топором и свободной, вечно обмороженной рукой. Потом, уже сидя наверху, я то цеплялась, прижималась к поношенному ватнику, то отодвигалась, чтобы убедиться – это он, мой ангел.
Гоша чего-то бормотал. Он, кажется, так и не узнал меня. Он, кажется, был рад, когда меня забрал отец.

…В семнадцать из меня полились гормональные стишки. Безумная аура Гоши нашла выход, превратилась в музыку и черную вязь.
Однажды в доме раздался звонок: поэт с солнечной фамилией сообщил, что готовит цикл передач на ТВ о русской классике.
- Представь - взгляд зрелого мужчины и юной девушки на один и тот же пласт. На Пушкина, например. Восторг, правда?
- Восторг, - согласилась я.
Поэт меня соблазнил. В том числе и Пушкиным, которого я вдруг обнаружила вне школьной программы.
Мы сошлись на телестудии. Я – в каких-то дурацких кружевах и локонах, он – в чем-то красном, с седыми висками и фруктовыми глазами.
Поэт попросил показать, что я намерена читать из Пушкина. Настроение у солнечного стихотворца испортилось:
- Тебе же семнадцать! Зачем тебе монолог Фауста? Прочти «Навстречу северной Авроры», «Я вас любил»… А этот стих – вообще ужас! Он не должен нравиться детям, только сорокалетним!
Я все равно прочитала, что хотела. И конечно, любимое: «Не дай мне Бог сойти с ума…»
Ангел-ассенизатор сидел на кружевном плечике и посмеивался.
Отношения с поэтом расстроились, передача была первой и последней. Только через много лет я поняла, почему. Оказывается, поэту позвонил Большой писатель и поделился впечатлениями:
- Ты выбрал слишком живую девчонку…

«Такая маленькая, а живая».
Я уже совсем большая, Гоша. Я старше того замерзающего ангела на крылечке, в канун Нового года.
Я тебя не помню, Гоша. Я тебя не вижу. Просто иногда чувствую ауру, нежный ветерок безумия. И кружится голова, и смещается пространство, и время поворачивает вспять, и я повторяю пушкинское: «Не дай мне Бог сойти с ума».

Спасибо тебе, ангел.

udaff.com