Старый асфальт перед входом вздулся скорбными трещинами. Жалко скорчились сколотые куски.
Новый, свежеуложенный асфальт, плакал гудроновыми слезами.
Армяне в оранжевых куртках дорожных рабочих, всхлипывая, дробили отбойными молотками старое покрытие.
Самосвал, роняя из радиатора слёзы антифриза, вываливал дымящуюся, готовую заплакать, асфальтовую гору.

Старик, чуть прихрамывая на правую ногу, подволакивая левую, шёл знакомым маршрутом.
Его протез, вырезанный из цельного старого тополя, где свивали печальные гнёзда скорбные вороны, оставлял в свежем асфальте глубокие ямки-вдавлины.
Ямки мгновенно заполнялись масляными слезами.

- Э-э, кунем, йоп твою рюско-стариковскую мать, куда идёщь-пиздуещь? – раздался плачущий гортанный голос.
- Щьто – не видищь, асфальт сивежий, да-а?! Для тебя положили, гётферан?! Обойти, пилять, не можиш?! – кричал, сдувая слёзы с густых усов, машинист катка.
«Шумные они какие, - подумал старик. – Нехристи черножопые, а, вишь тоже – радеют за дело… Хорошие они…»

Побрёл дальше.
Дорожка вывела его к знакомому месту. Какой день подряд он приходит сюда? Второй? Третий?
Старик потерял счёт дням.
Всхлипнув, он утёр глаза кожаным обшлагом старого вытертого плаща «Армани», присел на скамейку. Поддёрнул ажурные гольфы, поёжился. В коленную прореху на джинсах сильно дуло.

Вытащил старый исцарапанный складной стаканчик, налил из бидона скупо - половинку.

- Ну, здравствуй, моя финтифёлочка, - прохрипел старик в трубку, косо торчащую из гортани. После операции по трахеотомии денег на серебряную трубку не наскребли, вставили чугунную, от старого радиатора.
– Не ругайся, что папки долго не было. Пока до дому дойдёшь, пока обратно… День и прошёл…А у нас по-старому всё.
Мамка за чеком месяц назад ушла, не вернулась.
Серёжка на Байкале, не пишет.
Колька как укатил на мотоцикеле своём на Канченджангу фундамендалистов ебашить, не звонит уже второй год как – сердце моё щемит, не случилось ли чего.
Витька из Бурунди весточки не подаёт, а ведь у него лепра была… Чай, не шутка…
Сёмка тож молчит… Как он там, в Антананариву этой… тьфу, блять, не выговоришь… слово чёрное вырвалось… прости меня, доча, серденько моё…
Разлетелись соколики мои по белу свету…

Старик поёрзал древним ссохшимся задом по ветхой покосившейся скамейке, трясущейся рукой нацедил из видавшего виды бидона немолодого «Божоле» в складной двухлитровый стаканчик, выпил.
Из трубки в горле толкнулся переливом остаток, старик привычным движением подставил посуду.
Подсобрал, плеснул перед собой.

- Что мы всё обо мне, да обо мне?… Ты-то, ты-то как – травиночка моя, донюшка?…

- А мне, пап, очень холодно и одиноко. Никто не приходит, а я так по вас скучаю. Я к вам с дождиком приходила. Смотрела в окно, а дома пусто. Ты, пока мамки нет, к тёте Оле-то не ходи, змеюка она. Как почнёт ляжками своими трясти, так и скондолыбишься ты с уму-разуму.
Грех это большой, пап.
…Холодно мне тут очень, батюшка. Спаси меня, ты всё можешь, ты сильный, я знаю.

Глаза старика помутнели, закатились. Он затрясся, покрылся потом, волосы его встали дыбом, уши зашевелились.

- Не говори так, доченька, не мучь меня. Зачем сердце моё клещами рвёшь, угольями горящими присыпаешь…
Ой, тошнёхонько мне…Слабый я ведь стал, дряхлый. Нету моченьки у меня, нету силушки…

Старик, рыдая, накренил бидон, вылил в стаканчик остатки. Откатил пустой бидон в сторону, открыл второй.
Налил стаканчик доверху, выпил. Вытащил из кармана плаща несвежую третьеводнишнюю устрицу, хлюпая, закусил.

- Как вспоминаю тебя, так слеза вышибает, остановиться не могу. Так и стоит перед глазами свадьба твоя… с этим…высоким таким… Гоги, что ли?
- Да нет, папка, перепутал ты всё, хороший мой. Гоги – это второй мой был, ненаглядный. Ты и на свадьбе-то у нас не был, я в ИТЛ к нему ездила. Высокий – это Шарифджон Меметкулов.
Эх, папка, папка. Ты только не плачь, не рви сердце.
Ну, как же так получилось, что не уберегли мы тебя, одного оставили.
Ты бы с дядь-Петей сошёлся, что ли? Он одинокий и ты один. У дядь-Пети ванна большая, капусту квасить хорошо в ней будет.
Мёрзну я папа, спаси меня…

Мутная слеза скатилась по щеке старика. Некогда сильные руки, теперь сморщенные и трясущиеся, не успевали наполнять стакан.
Старик выпил, снова закурил. Несколько мокрых капель сорвались с ветвей и упали ему на макушку. Старик скорчился от боли, схватился руками за голову.

- Доча, сил моих нет терпеть, ну позови ты меня, попроси ещё разок. Может, подсобит Христос-спаситель…Как же угораздило тебя так, кровиночку мою, стебелёчек мой…Заигрались вы в прятки с Меметжоном своим…
- …Шарифджоном, папенька…
- Один хуй. Сорок два года ведь всего тебе, жить бы да жить.
Прощай, доченька. Завтра ещё приду.
- Не дотяну я до завтра, папенька, открыл бы ты ручку, а?
- Да нет, доча, чего уж там, слабый я стал, дряхлый. Даже и пробовать не буду. Не сдюжу. Видать, верно люди бают – чему быть, того не миновать.

Старик закрыл второй пустой двадцатипятилитровый бидон, поправил резиновый уплотнитель по краю крышки, поставил на тележку, и, кряхтя, встал. Морщинистая рука смахнула горькую влагу.

- До свидания моя сладенькая, мой хороший. Моя ягодка маленькая. Я к тебе приду ещё. Ты только не плачь, от слёз силы уходят. Силы-то береги, слушай папку.

Старик нежно погладил корявыми пальцами длинную ручку обшарпанного холодильника «ЗиЛ», приложил ухо к облетевшей эмали корпуса.
Изнутри раздавались царапанья и сдавленные рыдания.
Старик всхлипнул и, всё так же прихрамывая, пошёл по дорожке к выходу со свалки. Рыданья в холодильнике становились всё слабее и слабее.
Когда старик повернул, они стихли совсем.

На повороте из груды сухих листьев выскочила мышь-полёвка.
- Ить, ведь тварь бессмысленная, а тоже что-то промышляет невеликим промыслом своим, - подумал старик, не переставая рыдать в голос.

Грызун на полной скорости развернулся юзом, протянул поперёк дорожки напружиненный хвост. Старик запнулся протезом, потом вторым, и упал.
Мышь подскочила, с силой ударила старика по щеке.
Голова его бессильно запрокинулась, из глазницы выскочил никому не нужный стеклянный глаз.
Мышка выгребла из карманов остатки устриц, крошки хлеба, липкие кусочки камамбера. Убежала, смеясь.

Человек утёрся рукавом, нахохлился, как обиженный воробей.
- Божья тварь, чай… Есть-пить ей тоже надоть… Ну, простит её Господь наш Вседержитель и святые угодники, равно как и Матерь Божья-заступница Троеручица…

Вороний грай вперемешку с мышиным хохотом сопровождали его до самого выхода. Плакала природа, плакало небо.
Плакали лесные клопы и энцефалитные клещи.
Плакали бычки-ротаны, высовывая пухлые губы из мутной жижи зловонного пруда около свалки.
Тихонько, как раненая бездомная собака, плакал одинокий никому не нужный старик. Шёл, не разбирая дороги, брёл, волоча за собой никому не нужные пустые бидоны.

- Эй, ара, я тебе сказал уже, да-а? Зачем на сивежий асфальт