Пётр. – Раздался сдавленный голос из темноты.
-На кой ляд, скажи мне Пётр, ты таскаешь с собой гранаты? Может, убить кого собираешься?
-Да я нашёл их. Подобрал, просто. Фейерверк хотел устроить. – Ответил семинарист, и снова шморгнул носом.
-Будет тебе завтра фейерверк парень. Тебе сколько лет?
-Шестнадцать. А что будет. Ну, завтра?
-Выпорют тебя, и к родителям отправят. И родители тебя выпорют, и правильно сделают. Я бы выпорол. - Рассмеялся ротмистр, и спросил:
-Есть у тебя родители?
-Мамка. Батю немцы убили. – Сказал парень, и всхлипнул.
-Ладно, спать пора покладаться. – Подвёл черту Емельян: - Утро вечера мудренее.

***

-Ну что там? – Спросил Лещенко вошедшего красноармейца.
-Известно, мёрзнут. Кипятку бы им.
-Давай Захарыч заварку свою. Сахар есть? – Спросил Лещенко.
-Да какой щас сахар?!
-Давай, давай. Есть у тебя, я знаю. – Сказал Лещенко, и помолчав с минуту добавил:
-Завтра выдвигаемся. На Новороссийск идём.
-А с этими что? – Спросил Захарыч.
-Завтра утром всех четверых в расход.

Захарыч, собравшийся было лезть за пазуху, к заначке с сахаром, замер. Сафронов, тоже застыл на пороге, с котелком в руке.
-Что, всех?
-Плохо слышали?
-Может Старика с женой,… того. Они вроде наши. Свои, то есть. – Начал было Захарыч.
-«Наши», раненых белых офицеров через линию фронта не перевозят. – Резко ответил Лещенко.

Жидкий чай заваривался в давящей на уши тишине. Захарыч начал было откалывать от куска сахара, да плюнул, и передал Сафронову всё, что у него оставалось. Только остатки сгрёб ладонью со стола, и забросил себе в рот.

-Чего там? Снег что ли? – Спросил Захарыч, когда Сафронов вернулся с пустым котелком, и с порога стал отряхивать шинель от белого морозного пуха.
-Хуле спрашиваешь, Захарыч? Не видишь штоль? – Злобно ответил красноармеец.
-Хуле, хуле.… Только и знаешь, это своё хуле. Я тебя по-человечески спросил.
-А я тебе по-человечески ответил.
-Да пошел ты!
-Сам пошёл…
-Прекратить! – Рявкнул Лещенко, и с силой приложил ладонью по деревянному столу.
-Сейчас спать. Завтра до хутора Степного, а оттуда на Новороссийск. А этих, - он мотнул головой в сторону окна, - нам с собой тащить, резона нет. Я сейчас заступлю, а ты, Захарыч, в два меня сменишь. Ты в четыре. – Указал Лещенко на Сафронова.

***

Снег перестал идти где-то с середины ночи, поэтому земля была укрыта белым покрывалом не полностью, а с проплешинами, в которых угадывались ворохи палой листвы, или засохшие, но ещё местами зелёные пучки травы.
Сафронов растолкал товарищей, и вскоре они уже были готовы к неприятному, но такому необходимому для дела революции мероприятию.

-Может, паренька хоть отпустим? – Спросил с надеждой Захарыч.
Лещенко, застёгнув портупею, и прицепив сбоку деревянную кобуру, хлопнул себя по бокам «кожанки», как бы прогоняя из своего нутра вчерашнее проявление слабохарактерности, и малодушия, уверенным голосом произнёс:
-В прошлом году, в Новочеркасске, барышня в штаб армии пришла. Никто не остановил. А барышня подорвала себя и жизни двенадцати наших ребят вместе с собой унесла. И это БАРЫШНЯ! А тут, целый семинарист-бомбист, блять!

***
Унылая процессия вышла за околицу, и направилась в сторону леса. Углубившись в лесную полосу, Лещенко, приказал «арестованным» остановиться, и повернуться лицом к красноармейцам.
-Именем революции… вероломно… чаяния мирового пролетариата… унижения… привести в исполнение!

Захарыч, пожалев Сафронова, взял на себя семинариста.
-В офицера стреляй. – Сказал он молодому красноармейцу.
После первого залпа оба, и семинарист, и ротмистр, упали, как подкошенные.
После второго, Емельян неуклюже завалился на бок, а его жена, не переставая всё время, с начала пламенной речи Лещенко, надрывно подвывать, упала на колени.

-Куда ты стреляешь, сволочь! Сафронов, я тебе говорю! – Заорал Лещенко, а затем снова:
-Перезаряжай! Пли!

Два выстрела грохнули одновременно, и женщина, резко запрокинув голову, отклонилась назад всем телом, и упала в снег, продолжая выть.

-Раненых добить надо. Если есть. – Вяло произнёс Лещенко.
Бойцы подошли вплотную к расстрелянным. Захарыч, подталкивая их прикладом, так, как будто ворошил палкой куст, собирая подосиновики, удостоверился, что трое, из четверых вчерашних «арестантов» мертвы. Сафронов стоял над раненой женщиной, с любопытством разглядывая её причудливо вывернутое тело.
-Сафронов! – Окликнул молодого красноармейца Лещенко, и тот, выйдя из ступора, слегка подавшись вперёд, и как-то по-стариковски сгорбившись, стал методично и тупо бить прикладом лежащую женщину по голове. Вскоре, под глухими ударами приклада, женщина конвульсивно дёрнулась, но вой продолжался, нарастая всё громче, и Сафронов продолжал бить и бить, погружая приклад в вязкое, кровавое месиво.
-Прекрати! Хватит, я сказал! – Закричал Лещенко, и они вдвоём с Захарычем оттащили Сафронова за руки, от распростёртого тела. Только теперь они поняли, что нарастающий вой издавала вовсе не женщина, которая была уже мертва, а именно Сафронов.
-Парень, хватит. Слышь, хватит уже. Ну, перестань, не раскисай. – Твердил Лещенко.

***

На снегу, на прелой листве и в сухой траве, видны были кали крови, густой и красной, как осенние ягоды, рассыпанные, чьей то неловкой рукой.

-На морошку похоже. – Тихо произнёс Сафронов.
-Что? – Спросил Лещенко.
-Как дома у нас…. В Архангельске…. Ну, морошка, ягода такая, красная.