В городишко этот я попал совершенно случайно. Не могу понять, за каким хреном понадобилось мне сойти на этом перроне, но… так уж получилось. Скажем так, просто было что-то пугающее, и одновременно притягивающее в его как будто присевших от усталости на корточки малоэтажных халупах. Темные, словно прищуренные окна и взъерошенные черепичные крыши, довершали убогий городской пейзаж. И ещё туман. Конечно же, тогда был туман. Густой и какой-то зловещий, он постоянно менял свои причудливые формы. Я просто стоял на платформе и смотрел на город, когда вдруг электричка за моей спиной, видимо устав от ожидания, дёрнулась и поползла, набирая обороты, куда то в ажурный проем, сплетённый из проводов, надземных переходов и семафоров.

Я, почему-то вспомнил осень 79 года. Дача в Михнево. Лес и костёр. Такой же туман. У костра нас четверо. Колька и Серёга, (двое распиздяев с нашего московского двора, приехавшие на родительскую дачу), Пашка, соседский пацан, нестриженый хиппи в широченных клешах, ну и я. Пьём водку без закуски. Из динамика лежащей рядом, кассетной «Электроники» доносился дребезжащий, как пустая консервная банка голос Макаревича:
Сегодня самый лучший день,
Пусть реют флаги над полками!
Сегодня самый лучший день,
Сегодня битва с дураками!
Но нам было глубоко насрать на его вокальные данные. Главное, что мы в то время могли с одного взгляда отличить настоящего дурака, от того, кто «сегодня» займет место в нашем лагере, под воинственно реющими флагами. И это наполняло нас какой-то непонятной, пьянящей радостью. Чуть было не сказал, детской радостью, хотя, дальнейшие события этого дня показали, что мы уже далеко не дети…

Отогнав неприятные воспоминания, я накинул на плечо ремень от этюдника, и направился вдоль перрона. То ли из-за густого тумана, а может быть из-за слишком раннего времени суток, мне показалось, что я не встретил ни единой живой души, пока плёлся к переходу. А может быть, я на самом деле был единственным, кто сошёл тогда с электрички. От этого на душе было как-то неуютно. Мне вдруг захотелось вернуться, подождать следующий поезд, и уехать, но желание попробовать написать туман так, как это делал на своих полотнах великий Каро, пересилило мой непонятный страх, и я решительно ступил на металлическую ступень надземного перехода.

Городишко, как и перрон, не встретил меня сутолокой спешащих по своим делам обитателей. Только пересушенная старуха, с лицом похожим на чернослив, сидящая на скамеечке, возле входа в один из домов, да толстожопая продавщица мороженого, катившая по мостовой свою гремучую, потрепанную в рыночных сражениях морозилку, вот и всё население, встретившееся мне тем утром в городке. Я инстинктивно поздоровался с обеими. Такое, вроде негласное правило существует в небольших селениях, здороваться даже с незнакомыми тебе людьми. И если старуха просто-напросто проигнорировала меня, то продавщица вздрогнула, посмотрела в мою сторону, глупо улыбнулась и кивнула головой. А затем, резво прибавила ходу, и скрылась в тумане. Только колёсики её тележки, какое то время гремели на неровностях мостовой.

Блуждая по городку, и выбирая подходящее для набросков место, я снова и снова возвращался мысленно на пятнадцать лет назад, в то самое утро. Сегодня, почему-то я вспомнил тот день в мельчайших подробностях.
Дёрнул же чёрт тогда Пашку пройтись насчёт «Машины». А может быть, всему виной была водка?
-Хуета, вообще-то. Ни музыки, ни содержания. – Так он сказал.
-Понимал бы чего,… ты послушай, какие слова. – Ответил ему Серый. – Ты вот слушаешь свой «Пинк Флойд» и нихуя не понимаешь о чем речь. Что, скажешь не так? Хиппи, бля! Вот хуле вам надо? Пацифисты ёбаные…
-Не заводись, Серый. – Сказал тогда Колька.
-Нет, пускай скажет. На штанах вышивка, как у бабы. Косы ещё заплети, бля!
-Отьебись…
Единственное, что ускользнуло из моей памяти, это то, кто первым нанёс удар. Наверное, на подсознательном уровне мне хотелось, чтобы это был хиппарь Пашка. Слабое оправдание.

Наконец я набрёл на подходящее для этюда место. Скорее всего, это была центральная площадь города. По центру её находилось некое подобие круглого фонтана. Возле него я и расположился. По периметру площадь окружали сплошь двух или трёх этажные здания, вросшие в землю, практически до уровня окон первого этажа. Штукатурка со стен местами осыпалась, а сливные трубы походили на переломанные в нескольких местах, и неправильно сросшиеся конечности. Между домами туман был наиболее густым, и сверху над всем этим пейзажем висело низкое серебристо-серое небо. Настолько низкое, что было непонятно, где заканчивается туман, а где начинаются облака. В общем, вид был колоритный и тоскливый, как говорится, что надо. Разложив этюдник, я выбрал ракурс повыгоднее, прикинул, насколько днём изменится освещение, (если, конечно я тут вообще задержусь до полудня), закурил, и начал не спеша делать набросок.

Я рисовал, и снова и снова вспоминал тот день…
Пашка упал прямо на кассетник. Макар символично заткнулся, и это привело Серёгу в бешенство. Били мы его долго. Потом связали руки и ноги ремнями и посадили на ствол упавшего дерева. Колька достал нож, и мы по очереди, пытались срезать с головы его длинные, свалявшиеся и скользкие от крови, волосы. Пашка, лишённый возможности сопротивляться, просто сидел и тихо всхлипывал. Нож был тупой, и тогда Серёга взял из костра горящую головню, и подпалил волосы на голове хиппи. Пашка свалился с бревна, и начал молча извиваться на земле, судорожно пытаясь потушить вспыхнувшую шевелюру. И в тот самый момент я вдруг почувствовал страх. Но, почему то не за Пашку, а за себя. Я понял, что участвую в чём-то постыдном и унизительном. И виноват в моём страхе тот, кто с дымящейся головой, сейчас корчится у моих ног. И чтобы подавить в себе это чувство, я начал бить его ногами по животу, по лицу,… в общем, бил, не разбирая куда.

***
За всё время, что я провёл за этюдником, я не видел ни одного прохожего. Сначала я не придавал этому значения, так как был поглощен работой. Но когда в очередной раз я отвлекся и потянулся за сигаретой, то понял, что времени прошло, или, по крайней мере, должно было пройти достаточно много. Наручных часов я никогда не носил, поэтому завертел головой, в надежде обнаружить, как мне казалось обязательные для центральной площади городские часы. Но таковых в поле моего зрения не оказалось. Пока я осматривался, туман на мгновение рассеялся, и в эту самую секунду я заметил, уже знакомую мне продавщицу мороженого. Она стояла на узкой улочке между двумя домами, прямо напротив меня. Шагах в тридцати.

-Эй, гражданочка! – Крикнул я, и направился в её сторону.
Увидев, что я приближаюсь, продавщица начала поспешно приводить в порядок свою прическу, а затем, глядя прямо на меня, проговорила:
-Бо-о-ро-ди-но-о, в шоколаде! Ла-а-ако-мка-а, в глазури...
При этом «бородино» и «лакомка» она гнусавила заунывно и протяжно, а «в шоколаде» и «в глазури» произносила скороговоркой.
-Послушайте, не подскажете, который час? – Спросил я.
Продавщица, проигнорировала