Я погладил голые лапки одного из них и сунул ему в пасть жеваной капусты. Он даже не сплюнул.

Я поискал газеты, чтобы постелить хомякам. Под рукой ничего не было. Ничего. Только письмо. \"Господин Лоринков, пришлите письмо с ответами на данные вопросы для участия в трехнедельном семинаре \"Свобода прессы\", который пройдет в Венгрии, с 21 по 7 число\". \"Первый вопрос…\".

- Вы что, издеваетесь, бляди? - хрипло шептал я хомячкам, разрывая конверт.

Хомячки посапывали. Цепочку с медальоном святой Девы Марии, кошелек и серебряную серьгу я оставил в ванной. Подумал, и снял кольцо. Вечером предстояла пьянка. Я ее не планировал, но просто ощущал. Я не люблю оставлять образок Девы Марии Пречистой в канавах. Это было бы просто неуважительно с моей стороны. В ванной она в безопасности, - подумалось мне. В безопасности. И, к тому же, охранит моих хомячков.

Я как раз заканчивал бриться, когда в комнату меня позвал брат. У последнего хомячка прорезался глаз. На краешке глаза собралась капля крови, пока, наконец, он не размазал ее лапами. Видимо, глаз чесался. Лапки хомячка были в крови. Мы ликовали. Второй глаз прорезался.

- Словно Лазарь. Нет, тот хмырь воскрес. Словно маленький мохнатый Иисусик, плачущий кровавыми слезами. Вот он кто, наш хомячок. Мохнатый Иисус.
- Послушай, - сказал брат, - оставим это. К чертям собачьим. Не богохульствуй. У нас и так дела не блестяще, чтобы ссориться с ЭТИМИ.

Он показал рукой вверх.

- Нет. Одна из них - там, - я ткнул рукой в ванную.

Брат прошел туда.

- Серебро от влаги чернеет. Твоя Мадонна станет черной.
- Это будет политкорректная Дева Мария Пречистая, - возразил я. - Думаю, она не станет возражать.

Мадонна промолчала.


--------------------------------------------------------------------------------

- А вы кто?
- Мохнатый Иисус… Ха…

Девица отвернулась. Это хорошо. В любом случае танца бы у нас не вышло: я еле стоял на ногах. Но еще держался. В туалете прокуренной забегаловки, которую мы же рекламировали как \"клуб-андерграунд\", ширялся мальчик лет семнадцати. Мы оказались знакомы.

- Будешь?

Я бы обязательно попробовал, но у меня двоилось в глазах. Откуда-то из ванной меня охраняла Мадонна. До моего сознания это дошло уже у стойки. Я поцеловал себе руку.

- Эй, послушай, что это ты делаешь? - уставился официант.
- А что?
- Ну, руку целуешь?
- А я люблю ее. Мы с ней ебемся.
- Что?!
- Позавчера я сделал ей предложение. Она обещала подумать.

Меня выставили, даже не предъявив счета.


--------------------------------------------------------------------------------


Очнулся я в полночь зале ожидания железнодорожного вокзала. Где-то под потолком шумели голуби. Какой-то мудак бубнил:

- Все женщины мира хотят от меня ребенка. Все дети мира хотят крутить со мной юлу. Мир тесен. Слишком тесен. Для меня, для меня, конечно, не для вас.

Группка бомжей на соседних креслах смотрела на меня с интересом. Оказывается, это я говорил. Иисус… О, мой мохнатый Иисус… Я встал и подошел к тетке, корпевшей над кроссвордом у столика с маринованными орехами, жаренными огурцами, кончиной в шоколаде и еще каким-то дерьмом.

- Есть деньги? - спросил я ее.

Тетка открыла рот, но увидела банкноту. Я просто хотел поменять деньги. Через полчаса я уходил от вокзала наверх. Где-то позади меня окликал патруль. Но я был уже далеко, к тому же, фонари не горели. Они не рискнули.


--------------------------------------------------------------------------------

- Где это тебя так, парнишка?

Киоскер смотрел участливо. Я сказал ему, что ненавижу это слово - \"парнишка\", но он ни хрена не понял. Еще бы: я потерял голос. Полчаса назад я очнулся идущим по Искре под холодным дождем. В грязи и блевотине. Интересно, омыл бы сейчас кто-нибудь мои ноги? Полчаса ушло на то, чтобы заставить себя развернуться, и, спотыкаясь и падая, дойти до дома. От полиции меня спас дождь. Они просто не вышли на улицу в эту погоду.

- Ты под каким забором валялся?

Не дождавшись ответа, брат ушел в комнату. Я сполз по стене с банкой шпротов в руках. На джинсах можно было распахать целину. В ушах моих билось море. В глазах моросил холодный дождь. В другой комнате шуршал бумагой Иисус: он укладывался спать, он отходил ко сну. Я знал, что я гений, но не мог объяснить себе этого. В том году меня так и не напечатали. Но я сказал: так, чтобы все слышали:

- Зато меня напечатали в \"Континенте\".

«Крестик и спаситель. По ночам он душит. Распят не спаситель, а один из разбойников»…

С трудом разобрав, что написано на листочке, я бросил его на стиральную машинку и почистил зубы, с трудом протиснув щетку в рот. Из заплывших щек на меня хитро поглядывали маленькие поросячьи глазки. Мои. Это все жара. Проклятая жара. По утрам я на простыне не лежал, а плавал.

На кухне валялся другой листок. Я машинально поднял его.

«Герой входит в лифт. Не может вспомнить. Где-то под крышкой лифта прячется дьявол. Есть ли у лифта крышка? Есть ли дьявол? Концовка – черт его знает. Есть ли черт? Есть ли концовка?»

Эти бумажки валялись во всех комнатах квартиры, на балконе, в туалете и даже под умывальником на кухне. На каждом из них был набросан план очередного рассказа. Рассказов не было. Я вот уже с месяц был обуян намерениями и каждое утро брал с собой на работу один из этих листков, собираясь написать то, что на нем обозначено. Но мешало все. Больше всего – жара. Так я, по крайней мере, думал. Не знаю, думали ли листочки.

На кухне ноги прилипали к линолеуму. Выругавшись, я поднял с пола другой листок.

«Из головы треклятого соседа выползает обитатель четвертого мира. С ужасным шумом он сопит, рыгает и требует, чтобы я прочитал Лукьяненко, или, на худой конец, Кира Булычева”… Ах, дьявол!»

ХХХХХХХХХХХХ

- Но послушайте, вы только и делаете, что всякую хрень печатаете.

Юноша напротив заложил ногу на ногу и закурил. Дешевая «Дойна». Меня едва не вырвало. В кабинете нечем было дышать.

- Ты прав, - мягко сказал я, - прав. Только учти, – не я печатаю.
- Да какая разница?
- У тебя хреновый рассказ.
- Твои последние не лучше.

Блядь, он был прав. Он выложил козырь, и мне нечем было крыть. Что ж, я решил использовать ситуацию в свою пользу.

- Да, ты прав. Чего-то не пишется. Это все жара. Треклятый июнь, жара, лето, отпуска, Крым, Болгария, пыль, участившиеся случаи обмороков на улице и блядский жаркий ветер. Давай немного успокоимся и поговорим осенью.
- Да ты что, издеваешься? Издеваешься, мужик? Я не могу ждать до осени. Ты что, не понял? День рождения моей телки – через неделю, и я хочу, чтобы этот рассказ появился в газете. И чтобы рядом стояло – «любимой и дорогой Жене посвящается».

Я вздохнул и еще раз глянул на листы.

«Дорогая Женя… Любовь – такое странное чувство… Любовь… Тебе так хочется сделать что-то для любимого человека… Приготовить ему супчик….».

Я не мог это взять, видит Бог, не мог. И он, этот прыщавый урод, видел, что я не могу это взять.