Но не отступался. Позвонили, и я поднял трубку. Урод демонстративно начал вглядываться в мое лицо и внимательно слушать.

- Алло? Лоринков? Москва!
- А, Киреев…

Это был Киреев из журнала «Континент». Наверное, для него я был уродом, не желающим отступаться. Но какого хрена тогда он мне звонил?

- Добрый день. Добрый. Ну, как?! Ждем текстов! Ждем! Текстов!
- Я же посылал…
- Нет, - погрустнел Киреев, - нет, нам нужно что-то в духе того рассказа. Юг, цыгане, вино, солнце, - лето, жара, все пропитано солнцем, понимаете?! Пропитано солнцем! В каждой молекуле – солнце! Вы же южный писатель! Вот что нам нужно! Юг!
- Солнце! – заорал я.

Урод подпрыгнул на заднице и уронил пепел себе на грудь. На чистоте его майки это не отразилось. Никак.

- Да не кричите вы, - внезапно успокоился Киреев. – Я вас и так отлично слышу.
- Послушайте, - сказал я, - послушайте. Я был пьян. Я был в отчаянии. Я хотел поиздеваться над Павичем. Я не собираюсь писать ничего больше в этом духе. Не собираюсь. Поймите же…
- Итак, - блядь, он не слушал меня, когда не хотел слушать, - ждем! Больше солнца! Солнца, вина, экзотики, юга! Ждем! Всего доброго!

Я положил трубку. Длинноволосый урод молчал. Несколько минут я не глядел ему в глаза. Мне было стыдно. Наконец, я решился.

- Ну вот, видишь. Далеко не всегда текст принимают. Даже если он хорош.
- Но мой-то – просто отличный, - самодовольно возразил юнец.

Потом он неожиданно наклонился через стол и похлопал меня по плечу.

- Да не грузись, старина. Я, так и быть, отчислю тебе процент с Нобелевской премии.

В слове «еще» этот уебок делал четыре ошибки. Он закончил девять классов и работал мойщиком машин. Я мечтал быть таким же самодостаточным, как он. Я машинально достал из заднего кармана джинсов, полностью облепивших ноги, листок.

«Две лесбиянки перепуганы. Страх. Страх как основное человеческое чувство. Дева Мария плачет, глядя, как глупых дырок по образу ее и подобию сотворенных ебут в…».

ХХХХХХХХХХХХХ

«Господи, я утратил веру в тебя и в себя. Дай мне знак, господи! Пожалуйста, блядь, дай мне хоть какой-нибудь, ну, пусть самый малюсенький знак, чтобы я мог спокойно глядеть вперед. Ну, хоть самый маленький. Господи. Пожалуйста».

Дописав это, я почувствовал необычайный прилив сил, и, собрав бумажки, выкинул их в мусорное ведро. Потом решил завязать со всем этим и больше не писать. Все выходные я мыл посуду и чистил дом. Я чувствовал себя так, как может чувствовать себя человек, у которого умер тяжело больной родственник, не встававший с постели лет десять, и мочившийся в “утку”, которую надо было менять пять раз на дню. Я сожалел, но мне стало легче. Можно сказать, я выздоровел.

Через неделю я позвонил Жене, в честь которой ее прыщавый дружок написал дурацкий рассказ, и мы договорились о встрече. Еще через две я вдруг написал хороший рассказ. На следующий день жара спала, и пошел дождь.

«Сказать, что… бог крайне неконкретный человек. Вечно дает какие-то знаки, которые можно понять и так, и этак. Две телки насильно трахают в лифте третью, и после этого она открывает в себе дар проповедницы. Трахают огурцом. Огурцы по пять леев. Грязные. Чистые по восемь, но в супермаркете. Если б не пожадничала, думает она, когда ее натягивают огурцом в земле, было бы намного лучше… Проехаться по баптистам. По проповедникам. По огурцам».

udaff.com