В субботу в Кишинев привезли икону животворящей Ясской Божьей Матери. Потому Кафедральный собор, куда поместили чудотворный лик, стоял посреди города не как обычно, в обрамлении тополей и каштанов, а переливался в необычном золотистом свете.

- Ох, будет чудо, - говорили старушки радостно, и мелко крестились, - Бог про нас вспомнил, наконец.

Если бы икона, - почерневшая от времени женщина в свободной накидке, - могла говорить, она сказала бы богомолкам, что Бог не забывал Молдавию никогда. Но икона не могла сказать ничего, и потому лишь слабо улыбалась младенцу, глядевшему на сумрачное золото храма торжественно и спокойно.

И ласково глядела на затылок немолодого мужчины, пришедшего в церковь с утра. Мужчина был одет в смешной плащ, и в руках держал помятую шляпу. Как пришел, так и упал на колени у иконы, и стоял так целый час, о чем-то молясь. Икона глядела ему в затылок, и все гадала, какого же цвета у него глаза.

Наконец, академик, председатель Союза Писателей Молдавии Аурел Чимпуй встал. Глаза у него были карего цвета, чуть покрасневшие.

- Ох, грехи мои, - шептал Чимпуй, выходя из церкви, и напяливая шляпу на полысевшую голову, - грехи тяжкие.

Только вчера вечером приехал он из села, где проводил встречу творческой интеллигенции с крестьянами, и потому стал. В особенности оттого, что после села пришлось интеллигенцию вести в бар Союза Писателей, вином поить. И пить пришлось, по обыкновению, много. Чимпуй, вышагивая по центральной улице города, поморщившись, вспоминал отрывки вчерашнего вечера.

- Я, безусловно, - категорически утверждал убогий Дабужа, - являюсь величайшим писателем стран, в которых проживают народы романской группы.
- Мы румыны, - почему-то не соглашаясь с Дабужей, говорил совершенно о другом поэт Виера, - никогда не были близки славянам. Вот об этом я и напишу свою следующую книгу.

Чимпой сплюнул. Покосился на витрину магазина: так и есть, губы после вчерашнего вечера фиолетовые. А все оно, проклятое молодое вино. Осень, что поделаешь. После первого вина сколько лицо не мой, два дня будешь синий, как первые выжимки. Слава богу, крестьяне упросили Чимпуя (будто он сам этого не хотел!) отменить встречу, и лишь потчевали заезжих гостей. Чимпуй дошел до памятника Штефану Великому, и повернул налево. К счастью, он на лекцию в университете не опаздывал, хоть и боялся этого. Но в церковь зайти стоило: недавно Чимпуй узнал, что у него рак (наступала последняя стадия), и просил Бога лишь о том, чтобы протянуть еще год. Вздохнув, писатель закрыл глаза. Идти это ему не мешало: в Университете Чимпуй преподавал без малого сорок лет.

Сначала – теорию марксизма-ленинизма, потом – историю Молдавии, наконец, сейчас – историю румын. Ни один из трех своих предметов Чимпуй не знал, но твердо усвоил: нет лучшего занятия, чем преподавать историю, для человека, не нашедшего себя в жизни.

Жизнь. Чимпуй снова вспомнил о болезни, и горестно застонал. Время – вот что было его головной болью. Старшую дочь, Аурику, надо было выдавать замуж не позже, чем через два месяца. Девочка ведь на третьем месяце беременности. Младшую, Веронику, надо было устроить по весне в институт, и выдать замуж за хорошего парня из хорошей молдавской семьи.

- Лучше уж мы сами, - говорила жена Аурелу, - а то пустим все на самотек, и влюбится в какого-нибудь безродного. А что может быть хуже, чем выйти замуж за человека без большой семьи со связями?!

С этим академик Чимпуй был совершенно согласен. Он даже монографию об этом написал, и напечатал ее в 1990 году. Называлась она: «Семейственность – как главное отличие традиций бессарабских румын от южнославянских племен». В ней академик утверждал, что клановость и непотизм являлись движущими факторами в развитии бессарабских румын. И что, якобы, благодаря им, румынский народ Бессарабии продвинулся в своем развитии гораздо дальше отсталых и варварских народов России и Украины (Подзаголовок у этой части был «Иван, родства не помнящий»)..

- Недаром русских сейчас, - объяснял он коллеге по цеху Матею, когда они выпивали в баре союза писателей - везде бьют. Не связаны они семьей, разобщены они. Да и ленивы. Это-то их и погубило. А мы, молдаване, подобны трудолюбивым муравьям. Мы – сила. Кстати, и кухня у нас лучше. Ну, скажи, разве это нормальная еда – хлеб? Тяжелый для желудка, грубый продукт. То ли дело, мамалыга. Ты, между прочим, знал, что молдаване до прихода русских хлеба совсем не ели?!

Пьяный полуукраинец Матей недобро косил на Дабижу, после чего просил кофе, долго пил его, и, протрезвев, ронял:

- Да уж. Мы, молдаване, в отличие от русских, друг друга и без хлеба жрем.

Чимпой неодобрительно хмурился и отсаживался за другой столик. Вечно этот Матей со своим желанием встрять поперек. Нехороший человек. Наверняка, думал Аурел, Матей был при Советах осведомителем КГБ. Не может у такого человека не быть плохое прошлое. Но сколько ни пытался, вспомнить лицо Матея в коридорах городского КГБ (куда сам Чимпуй приходил, как, впрочем, и все писатели, стучать на коллег) у него не получалось. Видно, годы память отбили. Годы, и еще эти проклятые Советы. А Советы кто принес? Русские. Русские и Советы. Всех они унизили, всех они прогнули. И никто в Молдавии прямым не остался. В этом-то Матей был прав, говоря:

- Везде в Союзе диссиденты были, везде, кроме Молдавии. Дерьмо вы. То есть, простите, мы.

Ну, а раз Матей прав, думал Чимпой, то и Матея сломали, то и он осведомителем был. Это не то, чтобы радовало, но, как-то успокаивало. Чимпой, все еще не открывая глаз, дошел до угла, откуда надо было сворачивать к Университету, и нашарил сигареты в нагрудном кармане. Теперь все равно. Можно и покурить. Дотянул сигарету почти до фильтра, почувствовал, что руки жжет, и бросил окурок на асфальт. Сам себе усмехнулся неодобрительно: ая-яй, а еще культурный человек, интеллигенция, по селам ездишь, крестьян просвещаешь. Вспомнил, как несколько дней назад к нему, как ответственному за здание Союза писателей, буфетчица пришла.

- Господин Чимпуй, - сказала эта бедная женщина, протягивая ему счет, - вчера тут пять человек из вашего Союза сидели, кучу посуды разбили, и за две бутылки водки не расплатились. Да еще официантке нахамили.
- А где ж я вам деньги найду? – недовольно спросил тогда Чимпуй.

Но уговор с начальством буфета был: если кто из писателей в баре набедокурит, расплачивается за это руководство Союза. А уж потом само недоимки с провинившихся взыскивает. Поэтому Чимпуй, посопротивлявшись для виду, расплатился, взял бумажку, и стал переписывать фамилии виновников «торжества».

- Вы сказали – пятеро в одной компании, а я вот еще два счета вижу! – сказал он. – Значит, наши писатели не единственные посетители были!
- Те двое сидели за другим столиком, - объяснила буфетчица.
- А может, - снова начал спорить прижимистый Аурел, - это они вам бардак устроили, а вы сейчас все на писателей наших спихнуть хотите? Раз, мол, писатели пьяные были, то припишем им