- Отец мой, - мне было так плохо, что я даже плакать не мог, - отец мой, я бы хотел…

Чего именно я хотел, не знал даже я. Веселый поп, с закатанными рукавами сутаны, видно, нисколько не собирался помочь мне преодолеть смущение. Про таких я тоже слышал: они, как психоаналитики, считают, что нельзя позволять пациенту раскисать. Но я-то, мать его, был не пациент, а он – не врач. Он был молодой, - лет сорока, - католический священник, который хреново говорил по-русски и часто улыбался.

- Отец моя, - наконец, я продолжил, - мне даже страшно говорить вам об этом в исповедальне. Я, пожалуй, здесь.

Если он думал, что я пришел исповедаться, то ошибался. Я пришел попрощаться. Как когда-то – спастись.

Сюда я приполз, - в буквально смысле приполз, - двенадцать лет назад. Храм. О, церковь. Католическая, ибо непогрешимая и единственно верная, осени меня своим крестом, Мария, и дай прохладного сока вульвы твоей. Мне было четырнадцать лет, у меня была алкогольная интоксикация, и левая рука не залезала в рукав пальто, потому что была обмотана бинтами. Бинтами она была обмотана потому, что рука была вся изрезана: это сделал я сам. В приступе необъяснимой ярости и депрессии. Я умирал. Но воскрес. Они меня подобрали, прочистили мозги, - заодно и кровь, капельницами, - и отправили домой, быть как все. Увы, хватило меня всего на два года.

- Второй раз фокус с воскресением не пройдет, - говорю я, и закуриваю.
- Что?!
- Простите. Так вот, отец Александр, я признаюсь вам здесь. Потом делайте, что хотите. Можете даже в полицию заявить. Это же не исповедь.
- Ну и?
- Я убил человека. Довольно давно. Но все равно. Убил. А еще я не верю в бога. Совсем. Пришел вот сказать это и распрощаться с вами, - и ним, - навсегда.

Поп улыбается, берет из моей руки сигарету, и тушит ее о новый забор. Порыв ветра так силен, что у нас, - у меня еще и от вчерашней пьянки, - слезятся глаза. Я чувствую, что все мы, - я, отец Александр, церковь кирпичной кладки, ветер, ограда черного чугуна, - слишком картонные. Ненастоящие. Увы, все было слишком пафосно и театрально. Я обставил прощание с богом, как разрыв с любовницей. Ветер рвет нас за воротники еще раз.

Октябрь.

ХХХХ

Даже если бы я не был точно уверен в том, что убил когда-то человека, я все равно считал бы себя убийцей. Все дело в выпивке. Очень часто я приходил в себя в подъезде, или в самой квартире, без денег, документов, ремня или рубашки. Но бывало, - и довольно часто, - наоборот. После своего двадцать второго дня рождения я проснулся с окровавленной правой рукой. В карманах, - которые я по доброй традиции, решил проверить, едва встал, - было в десять раз больше денег, чем я положил вчера.

Очень часто я находил больше денег, чем у меня было.

Не исключено, что я кого-то бил, или просто-напросто грабил. Разумеется, это были, наверняка, слабые и беззащитные создания. Какие-нибудь старички, старушки, дети, школьницы. Взрослый мужчина вряд ли бы позволил ограбить себя пьяному недоноску типа меня. Естественно, я никогда не мог вспомнить, что именно я сделал и откуда конкретно эти деньги. Поймать себя самого я смог только один раз: примерно в полночь я, выхватив «дипломат» из чьей-то машины, бежал в переулок, а там ударил изо всех сил локтем в лицо старичка, пытавшегося меня схватить за руку. Конечно, перед этим я вышел с работы, - выпив полторы бутылки коньяка, - на улицу, чтобы пойти домой.

Но по дороге отключился, встретился с дьяволом, и он решил немножко поиграть за меня.

В общем, убийцей я стал бы в любом случае, даже если бы не был убийцей. Но я им уже был, так что становиться им у меня не было никакой нужды.

ХХХХ

Отец Александр не пошел доносить на меня. Он решил, что я пьян, и ушел, сухо кивнув на прощание миасляно-полным подбородком. Я ведь я ему не врал. Это, кстати, было редкостью. Удивительно: будучи верующим, я лгал всегда, а вот, утратив веру, начал объясняться честно.

Стоит вам бросить курить и перестать верить в бога, как многие вопросы отпадают сами по себе.

Перестал ли я мучиться из-за того, что убил человека? Да я никогда и не мучился. Единственное, что меня страшило, это сны. Очень часто мне снилось, что об убийстве стало, наконец, известно, и меня настигает полиция. Как правило, они меня ловили до того, как я просыпался, и запирали в сырой темной камере. На двадцать, почему-то, лет. Просыпался я, обычно, после первого-второго года в тюрьме. Итак, наказание. Меня пугало только это. Да и то, во сне. Днем я себя, как это ни странно, контролировал. Бога не было, и ничей глаз под серым небом не укорял меня страшным грехом, который я совершил.

Я не совершал грехов. Я всего лишь прервал существование особи своего биологического вида, которая после этого, разумеется, перестала существовать. Именно так. Не отправилась в кущи, или застенки ада. Ее просто не стало.

Я сделал это по нескольким причинам, главная из которых, - необъяснимая агрессия, вызванная действием алкоголя на нервные центры моего организма.

Я трахался с несовершеннолетней девочкой, а потом разбил ей голову, и столкнул в выгребную яму.

Да, именно так. Это произошло примерно за озером, которое называют «восьмеркой»: я встретил девочку-подростка, лет пятнадцати. По одежде было видно, что она ночует в парке, потому что убежала из дома. Так оно и оказалось. За двадцать леев она мне с удовольствием дала, но потом мы поссорились, - а почему, я не помню, потому что оба были пьяны, - и я толкнул ее. А она ударилась головой о старую мозаику этого заброшенного общественного туалета, – их понастроили в парках при советах, а потом забросили, - и упала прямо на дыру. Затылок у нее был неприятно липкий, и я не смог к ней прикоснуться, потому что в этом туалете срали, что называется, «мимо кассы», и она запачкалась в говне. Поэтому я просто запихал ее ногами в яму. Она ничего не сказала. Только «бульк». И все.

Я ее не жалею. Мне страшно, когда я пытаюсь вообразить, будто это я потерял сознание, а кто-то столкнул меня головой в бездонную яму с дерьмом, и я задохнулся. Может быть, даже в последний момент пришел в себя, и рванулся к поверхности, но было поздно. В общем, себе бы такой смерти я не желал. И ей не желал. Просто так вышло.

Естественно, меня никогда не найдут. Как человек, потративший лучшую и большую часть своей жизни на говно и кровь оперативных съемок МВД, уверяю - дело для меня чистое. Единственное убийство, которое невозможно почти раскрыть: убийство не мотивированное. Убейте кого-то корысти ради, и, как бы тонко вы не обставили дело, вас найдут. Но если вы решите убить постороннего человека, - а уж тем более бродяжку, сбежавшую из дома, - вам это почти наверняка сойдет с рук. А тем более, если вы бросаете труп, - ну, я же не знал, что она была еще жива! - в кучу многолетнего говна в заброшенном туалете заброшенного парка.

Мне было двадцать лет, когда это произошло. Вот уже шесть лет я вспоминаю об этом только в двух случаях. Когда я случайно, оказавшись