травму, может, начал онанировать в три месяца и четыре дня? Может, на моих глазах в шестимесячном возрасте произошло убийство? А может, того и глядишь, я был его непосредственным участником? Вот было бы здорово. Может быть, лет через пять, - думал с тоской я, двадцатилетний, - кто-нибудь из них сможет объяснить мне, что со мной происходит и почему мной овладевает, с каждым днем все сильнее, страсть к саморазрушению? Нет-нет.

Конечно, я любил себя.

Но это не имело никакого отношения к той мрачной и непреодолимо-привлекательной силе зла, которая так и перла из меня, обращаясь против меня же. Атомная бомба, которая взрывается в оболочке, способной выдержать внутри давление при взрыве атомной бомбы и не разлететься на куски. Вот кто я. И, несмотря на то, что оболочка выдерживает и остается целой, внутри творится черт знает что. Взрыв произошел примерно к десяти годам. С тех пор атмосфера в оболочке менялась несколько раз.

Сначала это был беспощадно пожранный огнем и радиацией Юпитер, затем там воцарились влажная меланхолия туманной Венеры, несколько раз проносились песчаные бури Меркурия. Единственное, чего там не было и вряд ли появится, флора и фауна Земли. Неважно. Я знал только одно: по сути, человеком я не являюсь, и почти никогда им не был. Человек во мне умер на второй или третий (говорю же, не помню) год жизни, после взрыва атомной бомбы во мне. С тех пор в этом теле поселился радиоактивный вихрь, нечто неосязаемое, индустриальное.

Но, разумеется, некоторая тоска по прошлому, - прошлому, в котором я был человеком, мучила меня. Беда была только в том, что я не помнил своего человеческого состояния.

Я тосковал по раю, которого не помнил.

Фантомные боли. Я испытывал сильнейший из них, пытаясь залить себя алкоголем доверху, так, чтобы перестать, наконец, осуществлять единственный процесс, из всех человеческих мне действительно доступный и интересный – мыслительный. Он сводил меня с ума. Я не мог перестать думать ни на минуту. А самое страшное, поскольку я еще и писатель, этот процесс облекался мной в форму записей. Я писал, писал, и писало, потому что я думал, думал, думал, и каждую секунду мозг, - то, что от него осталось, - озаряла вспышка мысли. А ведь ее нужно записать. Я почти не жил! Да что там жизнь, я не мог сделать вещи куда более важные – я даже посрать сходить не мог, так я был занят!

Разумеется, мне требовалось спасение. Нет, о, нет, я не доброте, гуманности или вступлении в очередную церковь, - этого дерьма я нажрался вдоволь, мне не помогло, - а о настоящем спасении. Мне требовалось эпикурейство. Я должен был стать неспешным мыслителем, бросить все, - в первую очередь писательство! – снять квартиру с виноградной лозой на балконе, и изучать историю искусств в каком-нибудь университете.

Но мое призвание продолжало жечь мне пятки.

Я писал до работы, после нее, во время, в промежутках между свиданиями, поебками, пьянками. В конце концов, я дошел до того, что чертил какие-то там графики. Сошел с ума. Попытка пьянствовать, чтобы забыться, помогла только на первых порах. А потом привела к еще большим срывам. Теперь к сумасшествию добавлялись банальный алкогольный синдром, а иногда еще и белая горячка. В любом случае, я очень уважал себя за то, кто я есть. Человек, который смотрел в лицо себе.

Даже когда отворачивался.

udaff.com