- Так клево пойти в ночной клуб и поиграть в бильярд!

Я брезгливо поморщился, и отставил кий в сторону. В подвале было так душно, что наши рубашки можно было сушить, и добывать из них соль. Играл я с каким-то малознакомым кишиневским рокером, который, как это у них к тридцати годам бывает, понял, наконец, в чем его карма. И стал работать официантом в том же клубе, где лабал лет семь по вечерам свое гребанное, никому не нужное андерграунд-искусство. Подумав об этом, я разъярился.

- Ты лет десять, - сказал я, - лабал здесь свое гребанное, никому не нужное андерграунд-искусство, а сейчас, наконец, стал тем, кто ты всегда был. Приносишь мне пива.
- Лоринков, - он, как и все, кто облажался, был философом, - не стоит злословить над…
- Не рой другому яму, - стал дразнить его я, - иначе сам в нее попадешь, не желай другому того, чего не пожелаешь себе, будь таким, какой ты есть, не смейся над тем, что может ждать тебя, ну?! Каким еще словесным говном ты меня собирался накормить?

Он пошел за пивом. Изредка в комнату заглядывали нечесаные хиппушки, от которых меня блевать тянуло. Всем им было лет семнадцать на вид. Новое поколение неудачников, которое, вместо того, чтобы принять свое поражение сразу и смириться, лет десять пытаются что-то делать. Корчатся. Пыжатся. И, в результате, идут за пивом для меня. Почему бы им не сделать это сразу? Никогда не понимал. Я, в отличие от них, держался. И вовсе не потому, что я хорош, талантлив, или чертовски трудолюбив.

Разумеется, я хорош, талантлив и чертовски трудолюбив.

Но к понятию «держаться на плаву» это не имеет никакого отношения. Я мог бы родиться с гением Толстого, работать по двадцать часов в сутки, и самосовершенствоваться как Микеланджело. И жить в говне. Потому что главное – это везение.

Шарль де Костер приносил бы мне пиво, живи он в Кишиневе. А ведь он был талантлив. Как я. Но парню просто не везло. Мне, в отличие от него, - и сотен, тысяч и полчищ, - везло. Не на все сто процентов – это тоже очень опасно, - но как раз настолько, насколько человеку везение в жизни нужно. Изредка я то премию какую-нибудь получал, то книгу издавал. Из-за этого я даже перестал бояться безденежья. Знал, - даже если деньги вдруг кончатся, что-то там, в огромном будильнике судьбы, хрустнет, звякнет, и мне снова, как это уже бывало, позвонят из издательства, и дадут денег. Из-за этого я даже работать перестал.

Я стал бессовестной приживалкой у самого себя.

Сидел на своем горбу. Был иждивенцем себя. Нахлебником Лоринкова. Бессовестно объедал его, - главным образом, - оппивал, и не испытывал за это никакой благодарности. Неблагодарный мудак, вот, кто я был.

Сорин, - а несчастного мудака, который был рок-музыкантом, звали Сорин, - принес мне пива. Разумеется, делиться я не стал. Этот придурок сам мог заказать себе выпивки. Но почему-то обслуживающий персонал, обслуживая (а чем ему еще, мать вашу, заниматься?) знакомых, всегда рассчитывает на даровую выпивку. Пласт иждивенцев и альфонсов. Как я. Но я-то, чтоб их, хотя бы паразитировал на самом себе!

- Надо отдать вам должное, - я прихлебывал пиво, и добрел с каждой минутой, - не все вы полные неудачники. Процентов пять местных музыкантов – как правило, дети местных «шишек». Лет в двадцать они типа бунтуют, и играют в рокеров, а к двадцати пяти становятся тем, кто они есть: вонючими буржуазными нацистами, закостенелыми в своем примитивном, пещерном национализме.
- Ты просто, - обиделся, и главным образом из-за пива, Сорин, - русский, вот тебе и обидно.
- Я, коллега, - пиво кончилось, и я стал курить, чтобы хоть чем-то забить привкус тлена, поселившийся во мне навсегда, - не русский. Я такой же муль, как и вы, просто с доставшейся по счастливой случайности белорусской фамилией. И, слава богу! Муль с мулевской фамилией – я бы этого не перенес.
- Ты опять, - рассмеялся Сорин, - нажрался.
- То-то и оно, - я расплатился, и взял куртку, - хочешь совет? Хочешь, чтобы твой сын никогда не повторял твоих ошибок?
- Ну?..
- Заставь его, - сказал, выходя, я, - работать с двенадцати лет.

Сорин беззлобно выругался и побрел в помещение для танцев, высматривать новых клиентов. Вслед ему, на край стола, натекли, наконец, остатки пива. Я постоял у входа еще немного. И сделал поразительное открытие. Хиппушек, - если смотреть поверх них, а все они, как одна, метр пятьдесят, - вполне можно не замечать. Я мысленно расцеловал каждую из них в макушку, и вышел. Мне никто не поглядел вслед.

Они могли бы быть и повежливее.

ХХХХ

- Алкогольный психоз, - похотливо улыбнулась медичка, - ну, и еще некоторые проблемы с психикой.
- А подробнее можно?
- А вам зачем? – ненатурально удивилась она. – Доверьтесь, как говорят, профессионалам.

Я оглядел ее бежевый кабинет, и почувствовал себя совсем плохо.
Естественно, в эту больницу я не мог не попасть. По нескольким причинам. Во-первых, в психиатрической лечебнице Кишинева перебывали многие представители рода Лоринковых. Я был исключением, и, рано или поздно, необходимо было поддержать марку. Соблюсти честь семьи. Во-вторых, куда еще оставалось прийти человеку, который был до того в церкви и кабаке? Само собой, в лечебницу.

- Я видел здесь, - в горле у меня пересохло, и под одобрительным взглядом врача я отпил воды из ее стакана, - много красивых девушек. Это, простите…?..
- А, - она улыбнулась, - да просто во втором корпусе анализы на венерические заболевания сдают. У нас все конфиденциально, вот люди и идут сюда. Кстати, о конфиденциальности. Мы, конечно, понимаем, что человеку вашей профессии огласка была бы нежелательна. Поэтому можете быть спокойны.
- Благодарю вас.

Врач еще раз улыбнулась, - у меня создалось впечатление, что она просто мешком по голове трахнутая, как большинство ее пациентов, - и стала заполнять какие-то бланки. Я прекрасно понимал, что здешние врачи мне не помогут. Они сами сумасшедшие. Мне это еще дедушка, который не раз побывал в их лапах, давно объяснил.

- Закосишь под дурика, внучок, - объяснял он мне, - никогда не верь врачам. Санитарам можно, им нет смысла тебя обманывать. А вот врач – он скорпион, он кобра. Он не то, чтобы злой. Разве гадюка злая? Просто он – само зло!

Дедушка поднимал палец, почесывал пятку, и уходил в комнатушку ебать очередную сорокалетнюю любовницу (сам старичок отметил тогда шестидесятилетие), а я ел на балконе конфеты «Маша и медведи», ожидая, когда придет с вечернего дежурства бабушка. Дед был вполне славный, и единственное, чего он не знал, было, – какое оперение ставили на свои стрелы сарматы? Этот долбоебский вопрос я вычитал в какой-то журнальной викторине для детей, и приставал с ним к деду года два. До тех пор, пока он не ответил мне:

- Змеевидное.

И только перед тем, как подохнуть, - беднягу мучил диабет, признался мне, уже взрослому, что придумал ответ от балды. Мы обнялись, я пошел в общежитие, трахаться и