Мы выпили еще кофе, и она попросила еще, а я - воды и счет. Ее любовь к растворимому «Нескафе» приводила меня в ужас. В день она могла выпить полбанки этого суррогата. Что удивительно, руки у нее не тряслись, и возбужденной от кофе она не выглядела. У нее пониженное давление, меланхолично объяснила мне Анна-Мария, а из-за этого человек чувствует постоянную слабость. Ей нужно искусственно поддерживать тонус. Иначе она ляжет и уснет прямо на улице. А сейчас не мог бы я кончить в ее чашку.
- Что?!
Я, было, дернулся, но под ее спокойным взглядом сел обратно. В самом деле, чего это я. Что было особенно ценно в Анне-Марии, она никогда не тратила время на идиотские замечания, которые люди имеют в количестве трех-пяти десятков всегда наготове, и всегда готовы выпалить их по любому поводу. Такие фразы она презирала. Я учился этому у нее. В самом деле, мне было бы лучше или выполнить ее просьбу, или нет. К чему здесь восклицания или показное удивление.
- Кончить в чашку, - наклонила она голову, и я увидел, что глаза у нее не просто зеленые, а серо-зеленые, цвета, который получается, когда льешь молоко в зеленый чай, - в мою, конечно. Как в этом рассказе…
Я поморщился. Мне казалось, что распечатку порнографического рассказа, которую я носил пару дней в рюкзаке, и время от времени почитывал, - тогда я еще не встретил Анну-Марию, - а потом сунул в щель под креслом, она не найдет.
- Я же делаю уборку, - улыбнулась она, - а ты как думал. Нашла, прочитала, и мне захотелось. Бери чашку, иди в туалет, дрочи и кончи в кофе.
- Что ж, - вздохнул я, - хоть что-то ты начала читать.
Я взял ее чашку, прошел в туалет, закрылся и сделал все, как она хотела. Существенная разница от рассказа заключалась в том, что никто на меня удивленно на пути в туалет, - с кофе? – не глядел. Да и все в кофе не попало, часть размазалась по рукам, а бумаги в туалете этого бара не было. Я помахал руками, чтобы высохли скорее, снял с раковины чашку с кофе и спермой, и вернулся к Анне-Марии. Стоя на пороге бара, поглядел на столы – ее нигде не было. Потом увидел. Просто ее красная куртка сливалась с опавшей красной и желтой листвой, которая сливалась еще и с деревянными желтыми столами. Я поставил чашку на стол и сказал ей об этом.
- На некоторое время в моем восприятии вы снова стали единым целым. Глиной, не разделенной на людей, предметы и природу.
Снова подул ветер, и огромные тополя над нами закачались. На маленький закрытой для транспорте улочке, - столы здесь расставляли прямо на проезжей части, - не было никого. Тополя стали раскачиваться, и листья стали летать в воздухе, будто пух в июле. Из-за этого, а еще потому, что улочка была стиснута высокими, сталинских времен, домами, мы с Анной-Марией очутились словно в аквариуме. Красная рыбка - она. Серое, цвета моего пальто, рыбка - я. Две рыбки, высокий, вертикальный аквариум, забитый до отказа плавающими золотыми, - дешевого турецкого и дорого червонного золота, - водорослями в виде листьев. А когда от ветра наверху что-то лопнуло, и с тополей посыпалась труха, будто корм для рыбок, сходство стало полным.
Рыбка Анна-Мария потрогала пальцем поверхность кофе, подержала чашку на уровне глаз, а потом медленно, будто цедя, выпила. Картинно облизнула губы. Я просил:
- Еще хочешь?
Она сказала:
- Ага.
Я сказал:
- Ну ты и блядь.
Она сказала:
- Меньше слов, милый, действуй.
Я сказал:
- Я же только что кончил, Анна-Мария, и сил на второй раз у меня пока нет.
- Сдаешь назад, герой? – сказала она.
- Но, если хочешь, - разозлился я, - вот. У меня на руках еще немного осталось.
На улицу вышла официантка, и опасливо подошла к нам. Ей показалось, что мы соримся. Мы замолчали, - Анна-Мария все облизывала губы, - и я подумал, что они у нее потрескаются. Потрескаются непременно. Нельзя облизывать губы на ветру. Официантка торопливо убрала еще пару пустых стаканов с соседнего столика, и забежала обратно в бар. Удивительно, но она была одета совсем по-летнему: в короткую юбку, блузку, красный передничек, и шейный платок. А на ногах без чулок у нее были тапочки. Это потому что внутри тепло, понял я. Дверь за официанткой закрылась, и я снова вытянул обе руки к Анне-Марии.
- Вот, если хочешь еще.
Она посмотрела на меня, - снова будто мы только что заговорили, - и, продолжая сидеть, наклонилась через стол. Очень сильно, видно было, как край стола уперся ей в грудь. Наверное, ей трудно дышать, подумал я. Минут пять Анна-Мария вылизывала мои руки, как собака. Никакого возбуждения я не почувствовал. Никакого возбуждения и она не чувствовала. Ведь никакой покорности тут и помине не было, разозлился я, на хер ей сдались мои руки, она облизала их только потому, что на них была сперма. Была бы она на канализационном люке, Анна-Мария облизала бы и канализационный люк.
Значит, я и был канализационным люком.
Анна-Мария тщательно вылизала кожу между пальцами левой руки, и перешла к правой. Заканчивая, прошлась по запястьям, хотя, конечно, зря, потому что туда ничего не попало, и прошлась языком по ногтям. Перед тем, как оторваться, слегка куснула костяшки кулака. И снова сидела прямо, мелькая передо мной в падающих откуда-то сверху листьях клена. Что-то изменилось, подумал я. Оказывается, ветер стих, и листья не кружились, а просто падали. Тополя замерли. Кишинев затих. Это обеденный перерыв кончился, поэтому центр города, слышимый нами отсюда, затих. Разбежались по муравейникам. Один лист упал ей на макушку, и Анна-Мария, не снявшая его, стала похожа на заночевавшую в осенней куче Дюймовочку.
- Послушай, - растрогался я, - тебе нет необходимости совершать такие поступки из принципа противоречия. Если тебе неприятно что-то в моих словах, дай мне понять это на словах. Не стоило лизать мне руки, если я сказ…
- Еще хочу, - сказала она.
- Ну ты и блядь, Анна-Мария, - сказал я, - ну ты и…
- Действуй, - сказала она.

udaff.com