- Из этого окна, - наклонив, будто ограниченный ребенок, голову, глядела Анна-Мария вниз, - выбрасывали людей во время погрома.
- Странно, что ты об этом говоришь, - притворно удивляюсь я, - ведь вы, молдаване, неспособны на такое ужасное злодеяние!
- Погром устроили русские, но это неважно, - повернулась она ко мне, - давай перепихнемся прямо здесь!
Ее лексика учащейся медицинского училища, - а я был знаком с тамошними ученицами и знаю, о чем говорю, - иногда ставит меня в тупик. Не глупая, но не читает, богатые родители, и дворовое, судя по замашкам, воспитание. Я расстегнул курточку Анны-Марии и спустил ей джинсы до щиколоток. Задрал свитер до лифчика, и усадил на широкий подоконник. Трехэтажная бывшая синагога, которой предстояло стать будущей синагогой, пустовала. Внутри было уже чисто, но основной ремонт наметили, судя по объявлениям на заборе у здания, на следующий год. Третьего этажа, по сути, не было, - так, небольшая мансарда с огромным окном. Зато потолки были очень высокие, и здание, пусть всего в два с половиной этажа, было очень высоким. Понятно, что для тех, кого отсюда выбрасывали во время погрома, это был первый и последний полет. Я развел Анне-Марии ноги, сунул голову под джинсы, подставил плечи под ее икры, и всадил. Сначала стоял у меня не очень хорошо, - все-таки было прохладно, - и Анна-Мария это, видимо, чувствовала. Но потом разошелся, и она стала постанывать, и даже обняла меня за шею. Когда я прижимал ей ноги к бокам, хуй доставал до матки, но делать так часто было достаточно тяжело: из-за высоты подоконника приходилось вставать на цыпочки, а в туфлях это было не очень удобно. Но хватало и этого, потому что Анна-Мария, неловко как-то содрогаясь и сжимаясь, кончила раза два. А я нет. Поэтому, передохнув пару минут, снова начал ее трахать. Она уже очень быстро, после второго оргазма все-таки, завелась, и не на шутку. Начала царапать ногтями шею, и кусать мне губы. Отклоняться не получалось, потому что ее ноги с неснятыми джинсами образовывали что-то вроде хомута.
- Я оседлал Анну-Марию, а Анна-Мария оседлала меня, - прошептал я ей в ухо, - маленькая блядь оседлала меня. Оседлала меня, девочка…

В другой раз она бы мне сказала: какая я тебе девочка. Но не тогда. Тогда она уже была не в том состоянии, когда говорят, а просто утробно ухала, пытаясь подмахивать, чтобы было ну никак невозможно. Сиди спокойно, Анна-Мария, хотел сказать я ей, сиди спокойно, я тебя трахну, я тебя выебу, уж ты не беспокойся, только сиди спокойно, не сорви этот слаженный процесс, это вперед, вперед, назад и вперед так сильно, что у тебя матка изо рта вот-вот выпрыгнет. Сиди смирно, Анна-Мария, не то соскользнешь с моего члена, а я так разозлюсь, что вышвырну тебя из окна, откуда во время погромов вышвыривали. Ты разлетишься по асфальту брызгами красного и оттенками желтого, ты станешь мозаикой, Анна-Мария, и я кончу на твои разбитые губы. Но ты этого уже не почувствуешь, а ты так это любишь, поэтому нишкни, Анна-Мария. Застынь как море перед цунами, Анна-Мария, я сейчас заполню тебя огненной жидкостью, и ты взорвешься как бомба над Хиросимой. Сиди паинькой, Анна-Мария, ну, пожалуйста, а я буду пилить тебя, как по струнам смычком, и ничего мне от тебя не нужно, даже игры не нужно, просто сиди себе тихо и, замерев, жди. Жди, Анна-Мария, я вот-вот кончу. Я хочу продолжать щекотать тебе изнанку брюха, Анна-Мария, а может, даже вспорю тебе его.

Когда кричать она уже не могла, а только визжала, я стащил ее с подоконника, и просто подкидывал на руках. Как всегда, когда упускаешь момент для того, чтобы кончить, член стал нечувствительным. При этом трахаться особо и не хотелось. Я понял, что могу трахать ее еще часов пять. Это было неудобно, потому что в заброшенном здании не было постели, и стоять все это время было бы тяжело. Но это было бы прекрасно, потому что я мечтал вытрахать ее как американцы джунгли напалмом. Я снял ее с члена, и поставил на колени. Она с отсутствующим видом оперлась о пол одной рукой, а другой размазала по лицу пот и тушь для глаз. Из-за этого Анна-Мария стала выглядеть так, будто ее избили. Я постучал немного по ее лицу хуем, а она попробовала ловить его ртом, но получалось плохо. Видно было, что она устала.
- Я устала, - сказала она, - очень.
- Плевать мне, - сказал я, - на тор, что ты устала. Ложись на пол и раздвигай ноги, говорливая блядь.
- Я устала, - сказала она. – И кто еще здесь говорливый. И здесь грязно. Куда ложиться? Прямо на пол?
- Постели под задницу куртку, Анна-Мария, - возмутился я, - что ты придираешься. Грязно, устала. Давай, давай.
- У тебя есть трава? – спросила она, подпрыгивая, чтобы снять джинсы. – В смысле наркотики?
- Да, - я гладил член, пока она раздевается, - но трава не наркотик. Это алкоголь, который можно курить, и после которого нет похмелья.
- Типа твердой водки, которую можно грызть? – улыбнулась она. – Как в анекдоте.
- Как в книге одного русского писателя, которого я знаю лично. Силаев.
- Опять русские, - поморщилась она, - и откуда ты знаешь писателя?
- Я сам писатель, Анна-Мария.
- Правда?! – очень и так искренне удивилась она, и я даже не разозлился.
- Анна-Мария, - признался я, - пока мы будем курить, у меня упадет.
- Ничего, - сказала она, - я отсосу. Иди сюда.
Я подошел, она протянула мне мои джинсы. Я достал готовую, - ненавижу готовить все в городе, - сигарету и подкурил. Анна-Мария схватила меня за задницу, и облизала головку. Заглотила, и стала скользить. Вперед-назад, вперед-назад. Я засмотрелся, но не забыл про нее. Время от времени отрывал ее голову от своего члена, и вдувал прямо в нее. Поэтому во рту у нее стало не горячо, как обычно, а как будто кипяток. Было здорово.
- У тебя во рту словно пар, Анна-Мария, - взял я ее за уши, - это так здорово. Сауна для моего члена. Хватит. Хватит!
Она недоуменно посмотрела на меня, но я не дал ей продолжить и толкнул на куртку. Она упала. Я снял с левой руки командирские часы с надписью «50 лет ВМФ СССР», которые подарил мне перед отъездом в Россию отец, и положил их рядом ее головой. Поставил определитель. Объяснил:
- Трахаться перестанем, когда стрелка будет вот здесь.

Она, наконец, улыбнулась, и мы начали. Анна-Мария задрала ноги. Только тогда я увидел, что она все еще в носках. Через три часа левый как-то сполз. А вот правый продержался до самого конца. Я кончил в нее, - причем еле-еле, пришлось черт знает что навоображать, ведь член уже был словно чужой, - и мы еще час лежали в заброшенной синагоге, остывая и приходя в себя. Вконец уставшая Анна-Мария уснула, я потихоньку, лежа, натянул на себя джинсы, и глядел, как окно темнеет, и листья в нем из ярко-золотых становятся сначала желтыми, затем темно-желтыми, серыми, и, наконец, черными. Глядел то на них, то на Анну-Марию. На нее глядел вскользь, потому что голова ее была на моем левом плече, и лица мне не было видно. Смотрел на ноги, на опускающийся и поднимающийся живот, - она дышала животом, - на складку между плоским животом и пупком. Благодаря этой