побеждают, а мать не любила красных. Потом показали митинг и мать повеселела.
Я поглядел на телик еще немного, и пошел дрочить, в ванную.
Я выяснил экспериментально, что в ванной дрочится лучше всего. Есть два вида дрочки в ванной. Первый — когда ты полностью погружаешь член в воду. Для такой дрочки нужно прилагать больше усилий, потому что сопротивление воды не позволяет двигать рукой так же свободно, как над водой. Второй — ты держишь в воде член и яйца, а высунута только головка. Второй вариант более шумный — ты хлюпаешь. Ощущения хороши и так и этак, но они чуть разнятся. Это как выпить коньяку из широкого бокала, предварительно нагрев, или сделать из него глинтвейн или что там из него делают? В общем, по настроению.
Я выбрал глинтвейн, и спустил вод водой. В ушах стучало. Это бился в них океан, и Сара — не стареющая, молодая, прекрасная Сара, сотрудница океанариума Мичигана, снятая в 1972 году в дельфинами фотографом Джоном Иврином для книги «Человек-Дельфин» Жака Майоля, тираж 70 тысяч экземпляров, - глядела чуть в меня и чуть в сторону, чуть мимо меня. Мы были знакомы уже несколько лет, но чувства наши были свежи. Мне было уже четырнадцать
Я любил ее.

ххх

Конечно, со временем я изменил Саре не только телом.
Знаете, как это бывает. Шестнадцать - первая любовь, восемнадцать - вторая, двадцать - третья. То, что кажется тебе значимым в детстве, не так важно, когда ты взрослеешь. Ну, и тому подобная конформистская хуйня. Хуйня, потому что, когда я словно очнулся, и, - мужчина двадцати трех лет, в шрамах, и опытный, - случайно наткнулся на книгу «Человек-дельфин», валяющуюся на балконе, то понял, что у нас все по-прежнему.
Сара была самой красивой женщиной мира. Меня волновала ТОЛЬКО она. Самая красивая девушка в мире. Для меня, и для мира, и для Океана, и для тех двух ебучих дельфинов, что тусили у ее ног. Я мечтал о ее пизде. О ее груди и губах. Я был готов умереть за нее.
Я бы отдал все за то, чтобы лежать в воде у ее ног.
Я уже не плавал и успешно гробил спиртным все то, что подарил мне спорт. Закончил журфак, много курил, много работал, разбивал сердца, свое давно уже проебал где-то. В моей жизни была одна ценность. Одна постоянная величина. Сара. Все остальное — женщины, работа, книги, которые я начал писать — пролетало мимо меня в какой-то бешенной тряске. Мне исполнилось двадцать четыре пять, когда я, крепко поддав, сел в кабинете своего редактора вечером с бутылкой коньяку, и набрал справочную Мичигана. Во мне все трепетало. Ради этого момента я учил английский язык по самоучителю Петровой, и, мать вашу, выучил его.
− Океанариум Мичигана, - попросил я.
Они не торопились, но мне было все равно. Платила-то за переговоры, хоть и не знала об этом, редакция. Мне дали ебучий телефон этого ебучего океанариума. После моих долгих сбивчивых объяснений ошарашенные сотрудники океанариума обещали мне узнать все о персонале семидесятых годов.
И, конечно, ни хуя не узнали.
Мы очень сожалеем, сказали они. Это ужасно трогательная история, сказали они. Можно мы напишем про нее в нашей городской газете? Делайте, что хотите, сказал я, повесил трубку, и разрыдался. Впервые за двенадцать лет я плакал. Учить французский и искать Жака Майоля было бы чересчур. Ну что же, я хотя бы попробовал. Совесть моя была чиста, этот долг можно было закрыть.
Я бросил книгу «Человек-дельфин» на балкон, где хранится весь мусор, и зажил без Сары.
Хуево зажил.

ххх

В тридцать пять я развелся.
Глядя на свадебные фотографии, и отхлебывая пиво прямо из бутылки, я признался, наконец, себе в том, что выбирал жену по степени сходства с Сарой.
Они были очень похожи.
Наверное, мы могли бы быть счастливы с Олесей. Она была так же хороша, как Сара, пригожа, умна, все такое. Но, черт побери, за ее спиной не было Океана, и за ней не светило вечное Солнце, и она не была символом девушки-хиппи, бросившей все ради спасения блядских дельфинов в океанариуме. Господи, Сара, где ты, где ты, моя вечная молодость, где ты, мой океан, где ты, где ты, где ты...
Я вырезал из книги это фото и вставил его в рамку. Поставил на комод. Когда жена — бывшая жена — пришла забирать свои вещи, то спросила меня, что это значит. Я объяснил.
− Ненавижу тебя, - сказала она.
− Ты просто десятилетний пацан, который замер в свои десять у книжки с фотографией, окаменел, и пропустил всю жизнь, - сказала она. - И был таким все последние двадцать лет.
− Бедный, несчастный, одинокий и развращенный мальчк у берега моря, - сказала она, - а я ведь была вся для тебя. И мы могли бы жить настоящим...
Я закрыл глаза. В уши нам с Сарой бился прибой. Дверь хлопнула и больше я Олесю никогда не видел. Другие женщины в доме появлялись все реже. Зачем? Мы с Сарой достигли в деле ебли феерических высот. Вы не представляете себе Что можно вытворять, просто глядя друг другу в глаза и лаская себя... А вот во всем, что не касалось секса, все обстояло очень плохо. Дело вообще шло к деградации, я начал пить, бросил писать, курил прямо в постели, и все разговаривал с Сарой. Она была благодатна, как Вселенная, и не осуждала меня, я видел. Но какой-то инстинкт подсказал мне, что умирать еще не время. Так что я отослал свое резюме в пару фирм, пришел на собеседование чисто выбиритым, и одетым во все стиранное, и, благодаря своему слабо подзабытому английскому и любви к истории и Гомеру, получил работу экскурсовода в Трое.
Уже через месяц мы с Сарой улетали в Турцию.

ххх

Работа мне нравилась. Жил я в городке километрах в пятнадцати от самой Трои, - вернее, ее развалин, - назывался который Чанаккале. От него до берега Европы было климетра полтора, их еще Байрон переплывал. Пару раз переплыл и я. За два года, что я там пробыл, бросил курить, стал плавать, бегал по утрам.
Сара глядела на меня с одобрением.
Персонал гостиницы, - скромной «трешки», но мне хватало, - где меня поселили, к рассказу о погибшей жене, чье фото всегда со мной, отнесся по-турецки сентиментально. Так что меня не трогали особо, и я мог сколько угодно гулять по берегу моря с фото Сары, да два раза в неделю сопровождал группы туристов к Трое.
Вечерами я гулял по набережной Чанаккале, ел рис с соком лимона и мясом мидий из ракушек этих мидий, и сидел на лавочках у черного от ночи Черного моря. Над ним парила дымка. Я не был уверен, что из нее вот-вот не покажется голова Джона Гордона. Ну, или я вдруг увижу за пальмой Сару, кормящую с рук дельфинов.
Здесь все было так... зыбко, странно и удивительно.
Я, как оно в Турции часто бывает, постепенно пропитывался Солнцем, благодушной апатией ко всему, философским отношением к жизни, и умением просто жить, не требуя взамено ничего. Наверное, за это судьба меня и вознаградила.
И я встретился с Сарой.
Настоящей, а не картинкой из книжки.
Я вел группу туристов по дощатому мостику от стены, с которой на головы ахейцев лили