Июнь 1856 года выдался на редкость солнечным и знойным, особенно по меркам столицы. По словам старожилов, помнивших еще страшный паводок, опустошивший город в ноябре двадцать четвертого, такой засухи не было уж лет двадцать, а то и больше. Сухие, пыльные дни плавно перетекали один в другой, не делая никаких намеков на изменения в погоде.

В эти летние месяцы столица оставалась в запустении на некоторое время, без шумных балов, приемов и праздников. Большинство знатных фамилий проводили время за городом, в глуши и покое сельских пейзажей.

Над прогретым за день гранитом набережных до самого вечера дрожало марево, и даже легкий ветерок, изредка дувший с Невы, не мог облегчить страданий горожан, коим, по тем или иным причинам, пришлось остаться в городе, продолжая свою будничную деятельность. Город устал. Город ждал дождя.

В числе оставшихся, неожиданно для себя самого, оказался и Николай Иванович Пантелеев – задержали дела разного свойства и характера: его статья в одном из журналов столицы имела довольно серьезный резонанс, предвещавший вмешательство тайного сыска, дядя в очередной раз слег, и, будучи бездетным вдовцом, мог рассчитывать исключительно на племянника. Впрочем, и Ольга Александрова никак не покидала Петербурга, что было не совсем в порядке вещей, ведь она, одной из первых, каждый год уезжала от “гранитной учтивости” и “холеных мостовых” – ближе к земле и природе. Мучаясь неизвестностью относительно ее планов, Николай Иванович, не торопился уезжать из столицы, надеясь на снисхождение неприступной красавицы, а так же боясь задеть или обидеть ее своим отъездом.

Стоило ли ее внимание тех мук, что испытывал он, задерживаясь в этом знойном царстве теней, Николай Иванович не задумывался. С той памятной встречи на приеме у генерал-губернатора, где они были представлены друг другу, он уже не мог думать о таких мелочах. Лишь ее образ, лишь ее взгляд и улыбка – лишь о ней были мысли Николая Ивановича. И мысли те были безрадостными.

Что он, простой мелкопоместный человечишка, мог предложить этой светской львице, вхожей к самому генерал-губернатору? Загнивающее в N-ском уезде родовое поместье в двести душ, переставшее, уже давно, приносить что-либо, кроме головной боли и убытков, множество долговых расписок оставленных больше от отчаяния, чем по необходимости, несколько комнат в верхних этажах, сдаваемых студентам и мастеровым. Состояние, нажитое к тридцати семи годам, оставляло желать лучшего.

Внешностью Николай Иванович тоже похвастать не мог, хоть и уродцем никогда не выглядел. Смолоду не зная физического труда, он, все же, был достаточно крепок телом, строен, но невысок. Приближаясь к сорокалетнему рубежу, он не потерял своей густой черной шевелюры, но седина пробивалась уже на висках и надо лбом, впрочем, серебристые пряди придавали ему более солидный вид, что, как он заметил, впечатляло дам.

Серые глаза его, глубоко посаженные на худом лице, были исполнены мысли и живого ума. Взгляд его многие находили тяжелым, так как был он взыскателен и наполнен высшей степени подозрительностью, но в то же время, кому-то взгляд Николая Ивановича казался заискивающе-затравленным, будто просящим прощения. Все зависело от собеседника.

Характером Николай Иванович пошел в мать. Будучи мягким и застенчивым перед людьми высокого положения, он, тем не менее, не боялся показать лишний раз своего превосходства над остальными. Екатерина Михайловна, рожденная в семье отставного капитана, воспитана была в традициях преклонения перед дворянством, но, выйдя замуж за помещика, обремененного собственным имением, она быстро освоилась в понукании дворовой черни. Подобным же образом был воспитан ее сын – людям, от которых мог он зависеть, Пантелеев не желал и слова сказать поперек, но уж люди, зависящие от него, обязаны были слушать его во всем, будь то приятели или, тем паче, прислуга.

***

Лучи света проникли комнату, найдя брешь в разрезе портьер, и, Николай Иванович, с детства привыкший спать в полной темноте, с неохотой открыл глаза. Медленным, сонным еще взглядом, он обвел свою спальню.

Комната эта, довольно просторная и светлая, еще при переезде приглянулась Пантелееву, очаровав его какой-то необъяснимой уютностью и покоем. Пара средних по своим размерам окон, выходящих во двор, лепнина на потолке и по верху стен, дубовой паркет теплых тонов, поистершийся уже и утративший первозданный лоск, за годы, прошедшие с постройки дома – все это каким-то образом успокаивало, заставляя не думать ни о чем.

Впрочем, изредка Николай Иванович, уединялся здесь по ночам именно с целью поразмышлять о чем-то личном или, напротив, поработать над очередной статьей. Для этих ночных бдений, у стены меж окон был поставлен стол, с письменными принадлежностями и ящичками для бумаг, удобное кресло с высокой резной спинкой, несколько этажерок, заполненных подшивками различных журналов и французской периодикой. Этот рабочий уголок не был ничем отделен от спального пространства, что вполне устраивало Пантелеева, имеющего склонность к неожиданным порывам работать, мыслить, страдать.

Будучи готовым ухватить любую идею слету, он частенько подскакивал с кровати среди ночи, зажигал лампу и принимался за работу или за письма. Письма эти, написанные в такие вот бессонные ночи, зачастую оканчивали свой короткий век с наступлением рассвета, в корзине для бумаг или даже в массивной бронзовой пепельнице, стоящей здесь же, на письменном столе.

Сегодня же обстановка спальни оказала на Николая Ивановича какое-то давящее и гнетущее действие. Не было обычного спокойствия и уверенности, не было того привычного умиротворения, с каким Пантелеев обыкновенно встречал новый день.

Сон, увиденный им в это утро, запомнился до мельчайших, неаппетитных подробностей. Он, еще мальчишка, бежит со всех ног по зеленому лугу, бежит, что есть мочи, и, задыхаясь, не может даже крикнуть на помощь, а за ним – он не видит, но чувствует отчетливо – гонится нечто страшное, что-то неописуемое и непонятное... И вот он выбегает на знакомую тропку, понимает, что это дорога к дому, бежит по ней и пытается кричать, но у него ничего не выходит, губы, словно срослись, а в груди печет неимоверно и не то, что кричать, а вдохнуть невозможно. А возле дома стоит маменька, такая, какой была в пору его детства, только седая вся и печальная.

– Что же ты, – говорит она, – от мужиков наших убегаешь? Я ведь их отправила тебя искать, сорванца. Думали, утонул или в лесу заблудился, переполошились.

А позади действительно стоят мужики и виновато в землю глядят, только в руках у них, почему-то, вилы, косы, серпы и все это блестит так завораживающе.

Сон оставил после себя какое-то трудноуловимое чувство потери, горький осадок и мысль о том, что жизнь была прожита как-то не так, не правильно, что ли, или просто много было совершено ошибок, которые теперь уже не исправить. Ведь было что-то подобное в той далекой жизни, когда они семьей уезжали на все лето в имение, где маленький Коленька проводил все время в детских забавах и играх