Зима в этом году выдалась тёплой. Старик и не помнил, когда раньше было такое, чтобы поздней осенью стояла плюсовая температура, а дети во дворе играли не в снежки, а классики. В ноябре-то. Всех признаков зимы – короткий день да длинная ночь. А так – всё как летом. Вон мужики в беседке у гаражей в шахматы играют; Олька, Маруськина дочка (а не внучка ли?) с мячиком у стенки играет; молодёжь пиво пьёт у подъезда.

Старик окинул взглядом двор. Метрах в двадцати что-то усердно вынюхивает Гиссар, стариковский пёс. Чуть дальше виднеется старый забор. Забор настолько ветхий, что даже совсем мелкие ребятишки с легкостью отрывают от него очередную доску для каких-то своих новых, непонятных старику игр, после чего местный председатель, размахивая клюкой, гонялся за ними, грозясь вступить в половые отношения не только с виновниками, но и с их родителями.

Гиссар вальяжно подходит к дереву и задирает ногу. Деревья во дворе высокие, выше дома вымахали. Спасибо им, летом даже в полуденное знойное солнце дома прохладно. Старик помнит, как они всем двором сажали эти деревья. Анька с Машенькой были маленькими, а Ваньки даже в планах не было. Было им с женой чуть за тридцать, и жизнь-то вся ещё впереди была, чего они, молодые не особо-то и понимали, думая, что вот оно, всё, молодость прошла, а с нею вместе и жизнь закончилась, а впереди только дети, работа, «Столичная» с оливье по праздникам, да мандарины с «Советским» шампанским в Новый год. Да, ещё они коммунизм строили, а впереди было светлое будущее. Вот оно будущее, самое настоящее будущее. Беспросветное.

Обнюхав сделанное, Гиссар бежит к песочнице. В песочных россыпях копошится детвора. Присматривает за ней свора никчемных старух, обсуждающих представительниц первой древнейшей, коими, на их взгляд, являются все соседи женского пола. Старик вздохнул. Сплетни и пустопорожние разговоры он считал занятием злобным, от безделья и не от хорошей жизни, но вступать в споры с бабками не решался, не хватало ещё, чтоб и ему на старости начали косточки перемывать. Одного раза хватило. «Курицы вы, и мозги ваши куриные», - как-то не сдержался старик. С тех пор весь двор знал, что в войну Александр Никитич Прохоров служил в гестапо. И даже вынесенные во двор советские ордена и медали не всех убедили. «Нет дыма без огня», - твёрдо верили в народную поговорку одни. «Сергеевна-то зря говорить не будет», - шептались с уверенностью в непогрешимости Фаины Сергеевны другие.

- Здравствуйте, Сан Никитич, - поздоровалась Алевтина, проходя мимо с корзиной свежевыстиранного белья.
- Здравствуй, здравствуй, - ответил старик. – Всё модничаешь?
- А то ж! – воскликнула Алевтина. – Да только кто на меня смотрит?

«Посмотрят, Алевтина, обязательно посмотрят», - подумал Прохоров. И, правда. «О, пошла, шалава!», - зашептались курицы. – «Ишь ты, вырядилась как на блядки!».

Алевтина и в сорок лет имеет неисправимую привычку тщательно готовиться к каждому выходу в свет. Пятиминутный выход во двор для развешивания белья тоже приравнивался к выходу в свет. Никитич помнит время, когда Алевтина с его Анькой местных пацанов с ума сводили. Анька сейчас в Канаде, присылает на Рождество открытки, а Алевтина вот она, три раза замужем, в поисках четвёртого. Дома – сын-балбес, великовозрастный Эдик: работы нет, да не надо, зачем, и так хорошо живется. Перебивался Эдик какими-то смутными заработками, а чаще размышлял: где, как, да за чей счет.

Старику уже под восемьдесят. Гиссара, туркменского алабая, старику подарили бывшие сослуживцы на семидесятилетний юбилей. Никто не думал, как такую собаку будет содержать старик, живущий на пенсию. Просто кому-то из милицейского начальства это показалось удачной идеей. Но пёс не привередничал, ел то, что покупал старик на выкроенное из пенсии, да и в столовой, находящейся неподалеку, подкидывали, что оставалось.

Из-за густых, подёрнутых сединой бровей, взгляд Никитича всегда хмурый и насупившийся. Спина прямая, несгибаемая, такая, какую должно иметь офицеру милиции, да не в той, что сейчас, где боровы жирные верховодят, а той, где за честь, за совесть, где «вор должен сидеть в тюрьме», а «человек человеку брат».

Пёс похож на хозяина. Такой же взгляд исподлобья, та же молчаливость. От Гиссара не добиться бесполезного лая. Зачем тратить время на лай, если можно просто вцепиться, вырвать кусок мяса и куснуть ещё? Алабаи не боятся никого. Предки Гиссара, случалось, вступали в неравную схватку с медведем или барсом. Одним словом – волкодавы. Но волкодавами кличут не потому, что могут в одиночку справиться с волком или других хищником. Отсутствие страха перед дикими волками, барсами, медведями, вот что делает собаку волкодавом.

Подобным волкодавом в годы службы был и Прохоров. Не робел ни перед ворами кавказскими, ни перед руководством партийным, тем более не гнулись коленки при виде заточки иль ствола направленного в лицо.

Так и жил. Чужого не брал, подонков не боялся, не врал, не подличал, по совести жил, по совести и умирать собирался.

***

- Гиссар, ко мне!

Пёс подбежал к старику, язык наружу: «Что, хозяин?».

- Пойдем, пройдёмся! Рядом.

Старик гладит пса, тяжело поднимается - ноги не те. Гиссар прижимается к ноге, позволяя Александру Никитичу опереться о загривок. Неторопливо шагая, оба движутся со двора – в сторону аллеи, «подышать». Гиссар сосредоточен: не торопится, не забегает вперёд, не отстаёт – страхует.

Бывало, во время таких прогулок старик падал, а пёс подкладывался под него, чтобы смягчить падение. Каждые пять-семь минут Никитич останавливается отдышаться. Пёс садится рядом, смотрит в глаза, спрашивая: «Ну что, старичок, совсем форму растерял?». «На себя посмотри, язык до асфальта!», - отвечает Прохоров, и они идут дальше.

Так, разговаривая, отдыхая, дошли до аллеи, отсиделись на лавочке и направились назад к дому. По дороге старику стало совсем плохо, и путь занял больше часа. На лестнице Гиссар обеспокоился, заволновался, стал торопить старика: «Дома что-то не так, поторопись, старый ты пень!». Собирая последние силы, Александр Никитич послушал пса и, не слушая сердце, которое стучало «стоп-стоп-стоп», стал подниматься быстрее.

Дверь не заперта. Свет, который старик всегда выключал, сберегая электроэнергию, включен. Гиссар, убедившись, что хозяин зашел, рванулся в спальную комнату. Старик услышал чей-то вскрик, возню, сдавленное рычание Гиссара. Громкий крик: «Ах, сука, тварь, отпусти!». Прохоров спешит в спальню. Ящики открыты, белье из шкафов выброшено на пол, кое-где раскиданы ордена, медали. В углу на полу скрючившийся мужской силуэт, над которым, рыча, нависает Гиссар.

- Фу! – кричит старик.

Подрагивая от возбуждения, Гиссар нехотя отпускает вора и садится рядом. Прохоров прищуривается и узнает в незваном госте соседского Эдика, сына Алевтины.

- Эдька? Ты какого рожна влез сюда? Чего надобно? – тут старик замечает напиханные по карманам ордена с медалями и вскипает. – Ах, ты, подлец, твою мать, ты чего надумал? Кровью полученные ордена воровать? Мы ж за тебя,