Где-то во мне всегда прятался Бандерас.
Красивый такой двухметровый чувак, который женился на Мелани Гриффит. Она еще работала — не скажешь же «играла» - в рекламе чулок. Ложилась на багажник крутого автомобиля и напяливала на свои ножки колготки цвета песка. Все это на фоне песков границы с Мексикой, где ее тормозил — за голые ноги, что ли? - американский мент. Ну, она и давала ему. В смысле, давала жару. Да так, что воздух дрожал. Немудрено, что Бандерас захотел на ней жениться. Правда, до этого он уже был женат — как это не удивительно, не на Сальме Хаек. Ну, той мексиканке с роскошным задом, которую он трахал в «Отчаянном». Смотрели? То-то и оно. Он, Бандерас, там не просто ходит, а Танцует. Как тигр. Опасный, красивый, гордый. С двумя огромными пушками сто двадцать десятого калибра. Жгучий и красивый. Вот такой я Настоящий и есть.
Хотя снаружи - просто кусок бесцветного говна.
Та же самая проблема с голосом. То есть, он у меня есть. Голос, в смысле. В то же время, его у меня нет. Как бы объяснить. В общем, голос у меня есть в прямом смысле, а вот в переносном его у меня нет. Еще проще? Я могу крикнуть «Занято», но спеть не смогу никогда. Когда я открывал рот на уроках пения, учительница выбегала из класса. С возрастом ничего не изменилось. Это особенно унизительно с учетом того, что в душе я Каррерас. Не поверите, но в голове у меня все время играет музыка. Я то пою арии какие-нибудь — ну, не пою, потому что итальянского не знаю, а просто мычу мотивчик, - то песенки модные. Особенно мне нравится «Безответная любовь» певички Мара, знаете такую?
− Бей меня-я-я-я и кус-а-а-а-й, лезвие-е-е-е-е-м острым ре-е-е-е-жь, только-о-о не ух-а-а-ад-и, на-всегд-д-а-а-а!
Что, не понравилось? Ну, еще бы! Я в такт даже за две строки не попаду! Как говорил мой учитель рисования — да-да, с цветом и размером у меня примерно как с внешностью и слухом, - если бы в Париже хранился анти-метр, то меня бы немедленно выписали во Францию.
− А? - спрашивал его я, отрываясь от своего верблюда.
− Ты знаешь, что в Париже есть музей мер и весов? - спрашивал меня этот высокомерный ублюдок, стройный и красивый, отдаю ему должное.
− Нет, - говорил я, ну еще бы, в третьем-то классе, откуда я мог это знать, мать его.
− Надо же, он не знает, - говорил он и торжествующе улыбался, а девочки хихикали.
− Я не знаю, - говорил я, потупившись.
− Так вот, в Париже ЕСТЬ музей мер и весов, - говорила эта блядь в штанах. - И там хранится образец метра, идеальный метр, это, ребята, кусок платины величиной РОВНО в метр...
− О-о-о-о, - говорили девочки.
− Это, девочки, ОБРАЗЕЦ, - говорил он ласково, хотя в классе были и мальчики еще, кроме девочек.
− Так вот, если бы в Париже хранили анти-образец, то в качестве этого анти-образца в Париж выписали бы нашего друга, - сказал он.
− Какого? - спросил я, и все захохотали.
Учитель дал мне легкий подзатыльник, и вернулся к доске, взяв со стола мой рисунок. Ну, а чего вы хотите. Школа была еще советская, и всей этой хрени про права человека, особенно ребенка, мы еще не слышали. Случалось, учеников били. Чаще всех, конечно, били меня.
− Это что за диван? - спросил учитель меня.
− Это верблюд, - сказал я.
Вместо ответа говнюк продемонстрировал верблюда всему классу, и все снова заржали. Да. Рисую я так же отвратительно, как и пою. И выгляжу. В общем, каhttp://www.biblicalstudies.ru/books.html#Litavк вы уже поняли, я не состоялся ни в чем. Впрочем, я говорил об уроке рисования. До сих пор слышу это мерзкое ржание в классе...
− Это ДИВАН, - сказал учитель.
− Это ВЕРБЛЮД, - сказал я.
− Иди сюда, - сказал он.
Он был явно сильнее. Я пошел вроде бы к нему, и он расслабился, и я сразу рванул к двери. Поймать он меня уже не смог бы. Поэтому просто проорал в дверь:
− Тебе конец, урод маленький, слышишь? Конец тебе!
Я знал, что мне здорово достанется. И от него и дома. Но мне было все равно. Я уже бежал из школы домой и, нещадно перевирая, напевал про себя какую-то красивую мелодию, под которую в Советском Союзе показывали прогноз погоды. Ради этой мелодии я специально дожидался программы «Время» и смотрел на бегущие по экрану цифры с плюсами и минусами, с облачками и солнышком, вызывая недоумение отца. Матери с нами не было, она умерла, когда мне исполнилось два года. Так что мы сидели у телевизора вдвоем, и взрослый мужчина с недоумением глядел на пацана, завороженно слушавшего какую-то, как мужчина говорил, трынькающую поебень.
Недавно я узнал, что это «Yesterday».

ххх

Нельзя сказать, что я воспринял отсутствие каких-либо талантов как данность.
Я боролся.
Два года посещал студию рисунка, и даже ходил с ними в поход. Мы разбивали палатки в садах за городом и странноватая тетка-скульпторша, заведовавшая кружком, читала нам на ночь эвенкийские народные сказки. Это в Белоруссии-то. Выебывалась, я так понимаю. Тем не менее, в походах было интересно: днем мы шли пару километров, а потом зарисовывали виды. Букашек всяких еще, плоды. У меня, конечно, получалось криво. Тогда я купил себе набор инструментов для резки по дереву. Учительница, смеясь, назвала мои скульптуры идолами. Сейчас -то я понимаю, что это можно было воспринимать, как комплимент. На экзамене, после которого из кружка переводили в художественную школу, я провалился.
Это не имело значения, потому что мы снова переезжали.
В четырнадцать я увидел кино «Отчаянный».
В нем прекрасный мужчина двух метров ростом с черными, волнистыми волосами, стрелял в белый свет, как в копеечку, и каждый раз попадал в десятку. Рядом с ним бежала, заглядывая ему в лицо, прекрасная мексиканская женщина Сальма Хаек. С жопой и сиськами. Ну, я и дрочил на нее несколько лет. Это еще что! Со мной в классе учился парень, который дрочил на фотографию девчонки с дельфинами из какой-то дурацкой книжки про ныряльщиков. Он, как и все мы, плохо кончил. Уехал в Турцию и застрелился. Но это случилось совсем недавно.
А тогда нам было лет по четырнадцать, и я понял, что На Самом Деле, я такой — как Бандерас.
А эта внешность, эта оболочка — она не моя.
Я не то, чтобы был уродом, ничего такого. Но и красавцем меня не назовешь. Ничего особенного. Ничего, чтобы бросилось в глаза. Никакой тебе тигриной грации, никакх талантов...
Вернее, их полно, понимал я, просто мир о них не знает.
К шестнадцати я забил на попытки показать миру, какой красавец находится у меня внутри, и постарался ограничить свои контакты с этим самым миром.
Поэтому после окончания школы пошел в медицинское училище, и к восемнадцати годам устроился в морг. Покойники меня не пугали, я с детства знал, что неприятностей можно ждать только от живых. Мертвецы были молчаливыми, желтоватыми, вовсе не похожими на людей куклами. Я занимался тем, что мыл их из шлангов перед вскрытием, и мыл цементные столы после вскрытия же. Нам, - мне и другим санитарам, - приплачивали родственники покойных, происходило это все в 90-хх, во время бандитских