прислал председатель колхоза, которого наш специальный отдел расследований от тюрьмы отмазал. Правда, сам же сначала туда едва не посадил... Но про первое председателю знать было не обязательно. Потом я порвал лист с предыдущей колонкой, которая не шла. И легко написал колонку про человека, который упал в сортир и захлебнулся в своем говне. Человека звали Сашок по прозвищу Копанский, которое он получил за то, что любил копаться. В чем — вы, наверное, вы уже догадались.
Отнес листки в секретариат. Через час оттуда позвонили.
− Лоринков, ты псих, хармс блядь ебучий, - сказали в трубку. - Тебя блядь уволят. Но мы это даем. Мы все блядь со смеху умираем.
− Ага, - сказал я.
− Ты едешь на пьянку? - спросили там.
− Этог единственное в моей жизни, в чем я уверен, - сказал я.
В дверь поскреблись. Я тихонько пошел к ней, глянул в щель и увидел толстую тетку, которая всюду носила свои сраные фельетоны и водила шестнадцатилетнюю дочку, которую буквально подкладывала под хуи газетчиков, лишь бы ее говно напечатали. Она не была писателем, не была журналистом. На хуй ей это нужно было, я не врубался. До недавних пор. Теперь я начал понимать феномен тех, кто звонит и ходит в газеты. Славы хочется каждой твари. Даже такой дешевой славы, как у газетчиков. А когда слава не приходит, приходит ненависть. От которой даже сросшееся сердце криво срастается. Так я подумал. Впрочем, это уже пиздеж — я так не думал, потому что это фраза из мультфильма «Десперо», а его сняли десятью годами позже. Так что я ничего не подумал. Я просто увидел, что тетка без дочки, и решил не открывать.
На цыпочках отошел от двери, и вылез из кабинета через окно.
ххх
− Я блядь построю величайшую башню мира.
− Я назову ее в свою честь.
− Я буду стоять величественный и гордый, и мои руки будут обращены к Солнцу.
− Когда Солнце будет садиться, оно будет светить вам с моих ладоней.
− Правая моя рука - Гималайский хребет, а левая - Альпы.
− Сам я велик, как планета.
− Я великий. Я блядь гений. Я великий писатель.
− А вы все блядь ничтожества.
Я остановился перевести дух и хлопнул вина, удивляясь, с чего это я вдруг. Аплодисментов не было. Лица вокруг меня горели ненавистью и алкоголем. Все это сборище 30-летних педиков и неудачников только и делало, что разевало рты в порыве единого блядь негодования. А ведь начиналось все очень мило. Мы приехали все в дом какого-то мудака, который чертил планы газетных полос, и с его молодой симпатичной вечно веселой женой — то ли хиппушкой, то ли просто любительницей поебаться, - стали пить вино. Расхуячивать пробки и пить. Я, чтобы не мучиться, взял бутылочку и пил из горла. Иногда сплевывал крошки, потому что пробку не вынул, а расковырял, и втолкал пальцем в бутылку. Ну, мне так нравится. Компания была большая, человек двадцать. Все сплошь старперы под тридцать, говорю же. Все сплошь неудачники. Люди Которые Ищут Себя. Интеллектуалы сраные. Они все сидели и пиздели, пиздели и сидели, - разменивали себя на пиздеж ни о чем, - и каждый из них, должно быть, считал себя Уникальным и Исключительным. Все они готовы были написать Великую Книгу, только вот на следующей неделе руки освободятся, или Фильм Гениальный снять, ну, летом, во время отпуска, но, конечно все руки не доходили. А еще они могли бы сочинить Песню покруче «Вечера тяжелого дня», Мелодию лучше, чем у Моцарта, спроектировать здание прекрасней Софии, и нарисовать картину лучше Модильяни, а уж про статую лучше микельанджеловской я не говорю. Они все МОГЛИ БЫ. Но все это был пиздеж. И они сами это знали. И они забалтывали даже свой пиздеж.
А я пил и пил, наливался и наливался. Пока вдруг не понял, Зачем я.
− Пить да книги писать, - сказал я, и рассмеялся.
Все стало очень просто. Очень легко. В романах пишут про такое «все стало на свои места». Ладно. Я встал на свое место, и, как всегда бывает с вами, когда вы занимаете Свое место, - солдат в строй, Муромец на землю, бегун - правой толчковой на старт, - почувствовал за собой и в себе всю мощь мира. Величие и мощь. Я схватил бутылку со стола, вдавил ее пальцем и рассмеялся. Хлебнул. Все эти пиздоболы глянули недоуменно на меня. Я сказал:
− Я блядь великий писатель и своими словами я построю величайшую башню мира.
− Я назову ее в свою честь.
− Я буду стоять величественный и гордый, и мои руки будут обращены к Солнцу.
− Когда Солнце будет садиться, оно будет светить вам с моих ладоней.
− Я великий. Я блядь гений. Я великий писатель. Через десять лет у меня будет книг двадцать.
− А вы все блядь ничтожества, никчемные блядь импотенты.
Как это обычно бывает, нашлись сомневающиеся. Пара завистливых педерасток — завистливые всегда остро чувствуют, где есть Сила, - верещали, что де, кто я такой, и что блядь писателем себя великим нужно считать, когда хоть что-то напишешь...
− На-следующей-неделе-когда-руки-дойдут-лет-через-сто, как вы? - спросил я, отчего они зазлобились еще больше.
− Да я ебал вас всех! - сказал я очень убежденно, потому что был убежден в этом, да и на самом деле ебал среди них кое кого.
− Вы все говно и неудачники, а я великий писатель и гений, мать вашу, - бросил я.
− Я завтра же начну писать книги, и это то, чем я должен заниматься, - сказал я.
− Идите все в жопу, - сказал я.
От злобы они с ума посходили. А меня уже несло.
− Я блядь величайший, - говорил я, - и я, и все мои великие женщины мира...
− Я и все мои великие женщины... - сказал я.
− Любую женщину делает великой мое прикосновение... - сказал я.
− Последняя потаскушка, которую я ебал, войдет в историю литературы, - сказал я.
− Я это не просто я, и мои женщины это не просто женщины, - сказал я.
− Это великий я и это все мои великие женщины, - сказал я.
− Я как Мидас, к чему не прикоснусь, все будет литературой, - вдруг понял я.
− Он несет какую-то пьяную хуйню! - взвизгнула кто-то из хиппушек.
− Это стихи, блядь, величественные стихи в прозе, - сказал я.
− Я же великий писатель, и я могу ими говорить, - сказал я.
А потом взял бутылку и пятясь — чтобы сзади не ударили - свалил оттуда. Шел, прихлебывал на ходу, да смеялся. Все было очень правильным, понятным и отчетливым.
С той минуты мир стал таким, каким должен.
ххх
Следующим утром я очень равно проснулся в редакции, - где и ночевал - зная, что у меня два часа минимум. Раньше полудня никто не придет. У кого похмелье, кто тупой молдаван-редактор. Я лежал на столе, и глядел в потолок. Проснулся из-за звонков. Телефон звонил, не умолкая. Звонил, должно быть, вчерашний «копанский». Мне было по хуй. Я заправил листки в машинку, закурил и открыл окно пошире. Был май, но с улицы еще тянуло прохладой. Я глянул на бумагу. Снял трубку, чтобы телефон не звенел. Поставил чайник. Глянул на бумагу. Налил себе кипятка на порошковый кофе. Глянул на бумагу. Если