− Целься лучше, - сказал он, и поправил мне локоть.
Мы лежали в болотном раю. Не будь я занят, я бы непременно оглянулся, чтобы восхищенно присвистнуть. Это было красивое место. Заброшенное стрельбище, на котором еще немцы расстреливали белорусских партизан, а потом белорусские партизаны раcстреливали немцев. А потом оставшихся расстрелял НКВД, а уж тех — МГБ, а оставшихся подчистили из КГБ, ну и так далее. Тем не менее, там было очень красиво. Заброшенная поляна посреди красивейшего леса. Настоящего северного леса, а не той хуйни, которую в странах поюжнее выдают за лес. Поляну окружали настоящие огромные ели. Они действительно смыкались где-то там, наверху. Неподалеку было несколько огромных полян, покрытых ковром голубики, ежевики, и всякой другой сраной ягоды, которая у них там растет, и ее можно собирать тоннами. На нашей поляне — давно выровненной, но лет пятьдесят приходившей в негодность, - кое где были бугорки земли. До сих пор надеюсь, что не могилы. Но уверенности нет. Итак, бугорки. Я лежал на одном из них, на подстеленной плащ-палатке. В руках у меня была винтовка ТОЗ.
− ТОЗ? - спросил я, когда только увидел ее.
− ТОЗ, - сказал он, и расшифровал. - Тульский оружейный завод.
− Можно называть ее ТОЗовка? - спросил я его.
− Называй ее как угодно, - ответил он, - научись только ей пользоваться.
И, подумав, добавил:
− Можешь распространить этот принцип на все в жизни.
Ладно. Я распространил. Винтовка была удивительно красивой и даже какой-то... стройной. Я все смотрел и смотрел на нее и ждал выходных, когда мы сможем отправиться на заброшенное стрельбище, чтобы научиться стрелять. Конечно, научиться стрелять из винотовки. Из пистолета Макарова я уже неплохо стрелял. И даже «Калашниковым» пользовался недурно, хоть он и был еще слишком тяжеловат для меня. Но когда отец брал меня на стрельбища, я стрелял лучше любого новичка. Ну, или новобранца, как они их там в армии называют. Тем не менее, «Калашников» я не любил, он был еще слишком тяжелый, и я иногда обжигал руки, забывая, что за металическую часть браться нельзя. Да и в стрельбе очередями было что-то нечестное.
Зато мелкокалиберная винтовка была идеальным оружеим для меня, десятилетнего пацана.
Я вздохнул, медленно выдохнул, и сосредоточился на мишени. Металлическая коробка от патронов. Грязно-зеленая, как и все в армии. От ящиков до снарядов, из которых нам при переездах вечно сколачивали столы и стулья, и в которых мы с братом, будучи поменьше, прятались, - до формы. Само собой, это неспроста было. Таким цветом мы должны были наебать силы противника. Ну, или обмануть, поскольку мы тогда матерились очень редко.
− Блядь, - сказал я, промазав.
− Повтори, и будь внимательнее, - сказал отец.
− И не ругайся, - добавил он, - это не прицелит лучше.
Мы были спокойны. В обычных условиях за ругань полагалось наказание. В трех случаях ругаться было можно. Если у тебя сорвалась рыба — а она иногда срывается; если очень больно — и в больнице, куда меня привезли с ожогами лица, которые я получил, бросив в печку полкило артиллерийского пороха, я поразил словарным запасом весь медицинский персонал; и если ты промахнулся — а я сейчас промахнулся.
− Целься лучше, - сказал отец.
И поправил мне локоть. Я вдохнул и выдохнул несколько раз, и прицелился невероятно точно. Но этого было мало. Мало прицелиться. Я стал внимательно глядеть на мишень, на эту коробку сраную. И вот, постепенно Оно пришло. Все вокруг, что мы замечаем своим не всегда нужным в такие моменты боковым зрением, расплылось. И перестало быть. Все вокруг потемнело. Как в подзорной трубе. Темнота, кусочек света, а в нем, - как на блюдце, - коробка от патронов грязно-зеленого цвета.
− Получилось? - донесся голос отца.
Донесся, потому что во время этого пропадают и звуки. Ладно. Если бы я мог, я бы кивнул. Но я не мог. Тело было расслабленным, но собранным. Это удивительно, но это действительно так. Когда я стал постарше, и отдал обычную дань перестроечного пацана увлечению сраным карате, мне все про это объяснил тренер. Ну, или сенсей, как они сами себя называли, придурки блядские. Он сказал мне, что в наивысший момент расслабления и приходит невероятная концентрация. Еще он много чего сказал, я, честно говоря, не запомнил. Было что-то про «дао», «ши», «чи», и тому подобную хуйню. Отец отнесся к этому, как и к любому тайному Знанию, с юмором.
Наконец я, словно нехотя, - но палец шел ровно, - спустил курок.
− Звяк, - сказала мишень.
− Бам, - сказал, довольный, я, потому что уже видел, что попал, и как.
Мы отложили ружье, встали, и пошли к коробке.
Отверстие было ровно посередине. Папаша, довольный, подбросил ее в руке. Странное чувство, сказал я ему. Какое, спросил он. Мне словно хотелось уснуть, после того, как я спустил курок, и волнения не было. Это потому, что ты знал, что попал, сказал он. Вернее, уже знал, что попадешь. Точно, сказал я.
После того, как пропало все, кроме мишени, я уже знал, что все равно попаду. Так что дальнейшее могло быть, а могло и не быть. Это как знать, что ты все равно побьешь соперника, и уже не волноваться. Здорово. Мне понравилось.
Вот видишь, сынок, сказал он мне.
Главное, это прицелиться.
ххх
Сапоги у него были огромными.
Как-то я даже ночью специально встал, прокрался по коридору той коммуналки, где селили офицеров, еще не получивших жилья, к месту, где стояли сапоги — сапоги были у всех, но у моего отца были самые огромные, потому что он был самым крепким, широким и сильным, - чтобы их померить. Лет, кажется, в семь. Я попробовал обуть их. Ни хрена не получалось. Я пыхтел, сопел, но сапог доставал мне до бедра и мешал ходить. Разве что сунуть в один сапог две ноги. Но тогда все это теряло смысл. Ладно. Я с сожалением отложил эти начищенные до блеска — он их драил сам, даже нас не просил - великолепные сапоги, и побрел в комнатку, где мы спали с братом, а за ширмой - родители. Но, конечно, спросонья ошибся. И долго с недоумением глядел на какую-то голую жопу, раскачивавшуюся прямо передо мной. Потом над жопой наклонилась голова. Это была наша соседка, молодая жена какого-то блядь лейтенанта. Она, как я понимаю теперь, спала голой, встала попить водички ночью, тут в комнату и завалил я.
− Мальчик, ты что, подглядываешь за тетеньками?! - взвизгнула она.
Я испуганно молчал. Меня испугала даже не перспектива скандала. Меня подавила ее жопа. Огромная голая женская жопа, которую я видел так близко впервые в жизни. Если бы я хоть что-то понимал в этой блядь жизни, то открыл бы тогда шампаанское. Но вина не было. Была жопа и визгливая голова на ней.
− А-а-а-а, - истошно заорала жопа.
Я шмыгнул из комнаты, бросился в нашу, и скрутился под одеялом рядом с братом. Тот, счастливец, даже не проснулся. Но замять дело не получалось. Жопа поорала, включила свет, проснулась вся коммуналка, в том числе и родители. И я был с позором поставлен на табуретку на всеобщее блядь