ловить рыбу и стрелять.
Я навсегда запомнил огромные косяки рыб, которые в этой сраной реке — нет, все-таки вспомнил, Шилка, - клевали на голую загнутую ложку. Безо всякой наживки. Мать ее. Мы просто бросали в воду леску с этой загнутой сраной ложкой и рыба клевала! Мы с братом хохотали. Настроение было отличным, мы как раз освоили пистолет, и это было удивительно. Брат, правда, предпочитал сложные механизмы. Все просил отца научить его стрелять в танке или из гаубицы. Папаша обещал со временем подумать. Я же любил ружья и пистолеты. Ружье, оно как изысканное блюдо, которое приготовил ты сам. Смерть у тебя на кончике пальца. Танки, ракеты, вся эта хуйня — оставляло впечатление чего-то бездушного и пластмассового. Как поесть в столовке.
А ружье или винтовка, желательно еще с оптическим прицелом, - это персональный заказ.
Но до ружья еще дожить надо было, начали-то мы с пистолета. Мы как раз обсуждали это с братом, как к мужику, сидевшему неподалеку от нас, подошел другой мужик. Мы и глазом не повели. Туземцы ебанные.
− Ну чо Анюха, - сказал один мужик.
− А че, Кирюха, - сказал другой.
− Я те сказал че если че пристрелю? - спросил Кирюха.
− Ну сказал, че ж не сказал а че, - сказал Анюха.
После чего они быстро схватились за ружья — там все ходили вооруженные — но повезло больше Анюхе. Или Кирюхе. Я так и не разобрался. В общем, мужик, которому не повезло, упал в речку и ушел на дно очень быстро. Головой вниз. Блям, и все. Кровищи не было, ничего не было. Блям.
Я глянул вбок. Отец уже был на ногах, и с ружьем, которым целил в Кирюху. Ну, или Анюху.
− А че-че, ты то че, - сказал тот.
Палец отца шевельнулся. Сам отец молчал, поговорить он никогда не любил, но все было и так понятно. Кирюха опустил ружье на землю.
− Уебывай, - сказал отец.
− В лес или сдаваться? - спросил Кирюха.
− Как угодно, - пожал плечами отец.
− Тогда я в лес, - сказал Анюха.
− Велкам, - сказал отец.
Много позже я узнал, что он говорит по-английски. Тогда подумал, что ругается. Удивительно, но Кирюха его понял. А может, он тоже изучал язык Шекспира?
− Мне эт ружье тогда бы, - сказал Анюха.
− Тогда сдаваться, - сказал отец.
− Тогда без ружья, - сказал Анюха, и спросил, - а не пристрелишь?
− На хуй мне твоя туша, туземец, - брезгливо сказал отец.
Туземец вроде как обиделся, но ушел. Сначала пятился, потом повернулся и пошел быстрым шагом. Я перевел дух и глянул на отца. Тот подмигнул, и столкнул ружье туземцев в воду. Оно ушло туда так же быстро, как убитый. Бульк. Мы закончили с рыбалкой и пошли домой.
В барак для царских каторжных, куда по ночам иногда заглядывали сбившиеся с пути беглые зеки, и где у каждого под постелью было ружье.
Мы лежали с братом под одеялом, засыпали, и я вспоминал глаза того мужчины, которого убили. Вернее, пытался. Но не мог. И еще много лет не смог.
Родители говорили.
− Я очень устала, - сказала мать, - очень-очень.
− Я знаю, - сказал он.
− Я что-то сделаю, - сказал он.
Но, конечно, ничего не сделал.
Мы жили там еще довольно много. Потом отца перевели в Белоруссию.
Там я получил, наконец, винтовку.
ххх
Однажды он разбудил меня, очень рано.
Мы взяли не ружье, а винтовку, и пошли к лесу. Километров пятнадцать шли, и уже светало, когда он остановил меня. Показал пальцем вверх. Над деревьями кружились птицы. Он кивнул. Я поднял винтовку.
− Выбирай любую, - сказал он.
Я подумал, это вроде как экзамен. Из ружья попасть в птицу легко, потому что там дробь, и, попади ты рядом, ничего не изменится. Птицу все равно заденет и она будет подстрелена. Винтовка совсем другое дело. Я вскинул ее и прицелился. Птиц было много. Я сменил цель и стал водить новую. Постепенно пропало все, кроме этих точек в небе. Я почувствовал, что птица на крючке — БУКВАЛЬНО. Между ней и мной словно леска. Куда бы она не поворачивала, ствол смотрел туда даже чуть раньше ее. Она была в моей власти. Так было долго.
− Опускай, - сказал отец.
Бессмысленной жестокости он не любил. В осмысленной был мастер. Мы пошли обратно. Я ни о чем не спрашивал, мне все было понятно.
На кончике дула была смерть и я ей водил.
Моя рука была рукой смерти.
Все было в моей власти.
ххх
Когда мне исполнилось двенадцать, все неожиданно прекратилось.
− Ружье, - сказал брат чуть грустно.
− Что? - спросил я, переодеваясь на тренировку.
− Его нет, - сказал брат.
Я не поверил. Полез на шкаф. Ружья и правда не было. Не было и патронов. Обоймы от «Макарова» не было в шкафу. Не было «Макарова». Ничего не было. Спросить, что происходит, было не у кого. Отца послали в очередную дырку, где он задержался на полтора года, и необычного в этой дыре было лишь то, что в нее не разрешали ехать с семьей. Называлась она Чернобыль. Он приезжал домой два раза, но, почему-то, на ночь, и мы гадали, какого хрена он нас не разбудил.
− Какого хуя?! - спросил я.
− Не ругайся, - попросил брат.
Он был прав. Рыба не сорвалась, не было больно, и я не промазал. У нас просто исчезло все оружие. Но я решил, что, раз с нами обошлось против правил, то и я могу правила нарушить. Так что я матернулся еще раз. Когда вернулась мать, то ничего внятного сказать не могла.
− Постреляйте в тире, - неуверенно предложила она.
В тире?! Ебанном советском тире с ебанными кривыми дулами, дальностью стрельбы пять метров и пластилиновыми пулями? Мы лишь посмеялись. Но на душе у меня кошки скребли. Я все ждал отца. Но когда он вернулся, то на эту тему разговаривать не желал. Я спросил — ПОЧЕМУ? Он промолчал, и я понял, что это мы уже никогда не обсудим. Ладно.
Мы были рады, что хотя бы вернулся нормальным. Вертолетчик из квартиры сверху приехал не на своих двоих — его привезли, потому что кости у него размягчились, и волосы выпали. Он все орал, а потом умер. Папашу пронесло.
ххх
В романах пишут «время шло». Не стану повторяться.
Время блядь шло.
Я понемногу терял навыки, но стрелял все равно неплохо.
С отцом мы уже никогда не были близки так, как раньше. Между нами было кое- что недоговоренное, а я ужасно не люблю, когда недоговаривают. В тринадцать я его не видел, потому что его послали на Север, а мы остались в Молдавии. Он приехал лишь на пару дней. Когда узнал, что я сдал документы в военный колледж. Молдавия уже была независимой. Я прошел все их ебанные экзамены, подтянулся тридцать раз против нужных десяти, и получил лучший результат по стрельбе. Я просто был связан с мишенями и вел пули, словно пальцем, от одной к другой, от одной к другой. Когда я повернулся к этим мудакам, глаза у меня горели, как у Фенимора Купера. Если бы я мог, я бы оперся на ружье.
− Недурно, - сказали они.
− Да я и без вас знаю, - сказал я.
Они смотрели на меня, растерянные. А я вспомнил, наконец, какие глаза были у того несчастного дурачка, который