Он был инвалидом по прозвищу Васяня-Обрубок и из-за него я потерял все.
Потерпел полный крах. Финансовый, моральный, морально-этический, физический, наконец. Это тем более удивительно, что мы с ним толком так и не переговорили ни разу...
Но по порядку. Вот что я узнал об этом человеке, перед тем, как в спешке покинуть страну. Итак, Вася-Обрубок. Обрубком он и был. Во всех смыслах. Наверняка, скажи ему кто в пору его молодости — году так в 70-м, - что его будут звать Васяня-Обрубок, он бы здорово удивился и разозлился. И навалял бы этому «кто» по башке своими здоровыми кулачищами. Услышь он такое году в 80-м, он бы тоже разозлился, но был бы куда менее опасен, потому что уже пил. Наконец, услышь он это в 90-м, то и с места бы не поднялся, потому что пил к тому времени лет пятнадцать.
Василий пережил классическую историю падения кишиневского интеллигента.
Квартира в новострое для молодых ученых, дачка в десяти километрах от города, пластиночка Окуджавы, сборник «Туристическая песня» на полке между нечитанным Апдайком («Кролик беги, «Ферма», «Кентавр» - обычный советский сборник) и почти прочитанным, - потому что там было про еблю, - Амаду («Донна Флор». «Капитаны песка»), отдых на Черном море раз в год и на Днестре — два раза в году. Ближе к пику карьеры — еще одна квартира в кооператив, из-за которой им с женой пришлось отказаться от отдыха на три года, машина «Жигули», и две дачи. А когда Вася, - бывший в местном строительном тресте звездой национального масштаба, - выполнил кое какую халтурку для проектного института в Москве, и купил катер (катер!), на котором катался иногда по Днестру, все поняли, - жизнь у него удалась.
В этот-то момент струна и лопнула.
Василий начал пить. Пили-то в Молдавии все, но Василий начал не пить, а ПИТЬ. Все больше, все чаще, сначала у костра и с бардами, потом просто с бардами, затем у костра, наконец, он просто пил. Первым был пропит катер, потом кооператив, затем дача... Спохватившаяся жена, отсудив себе оставшуюся квартиру и дачу, выкинула Василия на улицу.
Там он и замерз ночью настолько, что обморозил себе конечности.
И, чтобы спасти бомжа, - а Василий к тому времени стал бомжем, - ему отрезали руки по локоть, и ноги по пах.
Вася не пал духом. Сбежав из дома престарелых, где он и ему подобные умирали в пустых коридорах, в лужах своей мочи и в горах своего говна, он стал прудить и срать на улице. Что же. По крайней мере, на улицах хоть иногда убирали. Правда, все реже. Шел 1991 год. Молдавия стояла, как заброшенный город в джунглях: прекрасный, каменный, но оставленный людьми, он постепенно порастал буйными лианами, и по нему носились толпы обезумевших мартышек. Мартышки срали на улицах, били стекла, мазали говном статуи и соборы. Еще мартышки иногда срали в унитаз, но исключительно, чтобы позабавиться. Мартышка может срать в унитаз, и даже разок-другой смыть за собой — ну, подражая людям, - но пользоваться канализацией на постоянной основе она не станет. В общем, как вы понимаете, брошенный каменный город в джунглях — Молдавию — активно загаживали. И я всегда это говорил.
Леонида, впрочем, говорила, что это у меня обычная мизантропия среднего возраста.
Ну, еще бы, говорил я. Заработаешь тут мизантропию, если твоя подружка забыла все на свете, и готова говно убирать из-под задницы какого-то обрубленного бомжа.
Ты отвратителен в своей мизантропии, говорила она, и уходила из комнаты.
А я оставался в ней, глядя в окно на мартышек, скачущих по улицам цветущего, некогда, города белых людей.
Последний римлянин в брошенной империей Галлии.
Вот как я себя ощущал.
Неизвестно, правда, был ли он, этот римлянин, и была ли у него жена, и, если на то пошло, жил ли у ворот его дома человек без ног и рук.
И звали ли его Васяня-Обрубок.
ххх
По счастливому для него и несчастливому для меня стечению обстоятельств, Васяня, в ходе своих бесцельных с виду — а на деле очень осмысленных, как у муравья, ведомого неизвестным ему самому компасом, - скитаний по городу прибился, наконец, к моим воротам. Небольшого частного домишки, недалеко от Армянского кладбища. Место было стратегически выгодное. Дорога, но пешеходная, на кладбище можно чего-то украсть или выпросить, да и просто переночевать в открытом склепе. Наконец, самое важное.
Человек, к воротам которого прибился Васяня, был тюфяк.
То есть, это я был тюфяк. И Васяня, своим звериным чутьем человек, живущего на улице — таким еще обладают бродячие собаки, - почуял мою слабину. И начал жить у наших ворот. Притащил к ним обоссанный матрац — он тащил его в зубах, неуклюже переваливаясь с обрубка на обрубок, Маресьев хренов, - и стал на нем спать. Двигался Вася с трудом, кряхтел, сопел, ныл, так что я разжалобился. Как-то вынес ему плащ палатку и пару теплых вещей.
− Это ты зачем? - спросил меня Леонида.
− Понимаешь, - сказал я, - я вот думаю...
− Что ты думаешь? - спросила она.
− Ну, - боялся я показаться странным.
− Валяй, - разрешила она мне.
− Мне кажется, - сказал я испуганным голосом, - а вдруг это...
− Что? - спросила она.
− Сам Иисус Христос... - прошептал я.
− Кто ты и кто Иисус, - сказала она, смеясь.
Она поглядела на меня с удивлением. Пришлось объяснять.
− Ну, как в притчах этих сраных, - объяснил я, нервничая, - когда к тебе домой приходит нищий в гнойных язвах и просит глотка воды, а ты шлешь его на хуй и..
− И?
− ... и оказывается, что это сам Иисус приходил проверять твою доброту.
− Я не знала, что ты настолько верующий, - подняла она брови.
− Да я, в общем, не очень верующий, - запутался в объяснениях я.
− Ясно, - сказала она, - ты просто думаешь, что это своего рода послание судьбы, и боишься оплошать перед ней.
− Во-во, - сказал я, и закурил.
− Господи, милый, - сказала она.
− Бог это не ревизор, а ты не проворовавшийся бухгалтер, - сказала она.
− Кто ты и кто я... - сказал я задумчиво.
− Если мы не знаем этого, зачем нам пытаться узнать что-то еще, - сказал я.
Пожал плечами, и вечером вынес Васяня-Обрубку поесть. Он поскулил о том, как ему тяжело дается этот простой, в общем, процесс, и мне пришлось, присев на корточки, перелить ему в жадную пасть всю тарелку супа. Потом, чтобы совсем уж не растрогаться, я убежал в дом, пожелав бомжу спокойной ночи.
Постепенно это — кормить бомжа — вошло у меня в привычку.
Леонида только пожимала плечами. Но отнеслась к этой моей причуде терпеливо. Она у меня была большой молодец. Моложе на десять лет, грудь не очень большая, зато ляжки... Ляжки у нее были чемпионы. Ляжки-Чемпионы. Она это знала и специально разбрасывала их по сторонам от себя на подоконнике той редакции, где работал я и куда она приходила на практику. Леонида увлекалась панком, роком, хиппи, и всей прочей херней, благодаря которой девушки начинают трахаться в тринадцать, сосать в двенадцать, и «успокаиваться» в двадцать. Примерно так вышло и у Леониды — замуж за меня она вышла к двадцати.