щекой прижималась...

− Хватит! - крикнул он Анне-Марии.

Взял сумку, закинул на плечо, побежали. Бросились в электроэкипаж, поддали угольку в задницу лошади механической. Мелькнула искра, задымился уголь, пошли шестеренки крутиться, завращались пружины упруго, зацокали копыта скотины механической.

− Н-но! - кричал Лоринков, - ожгу!
− Володя, в сторону! - крикнула Аннушка, прижавшись к нему.

Охранник, выбежавший на улицу, нечеткой рукой повел в сторону экипажа. Вылетела стрела. Пробила со скрежетом тщедушное тело Анны-Марии. Повисла на Лоринкове мертвая девушка. Глядела застывшими глазами на него любовно...

Глянул Лоринков назад, ожег взглядом погоню, понял - не уйти с телом.

В горячке погони сбросил Лоринков тело Анны-Марии на брусчатку, и, распугивая прохожих, врезал экипаж в стену. Сам, в клубах дыма, ушел подворотнями. Бежал, спотыкаясь, падал, отстреливался, уходил волком... Жил волком, умираю волком, подумал он, словно в бреду. Ввалился в парадное, вылетел из окна на втором этаже во дворик, оттуда через забор, бежал, стрелял, кричал, плутал...

Лица мелькали, словно в тумане...

ХХХ

… Покидал страну Лоринков поездом на конной тяге.

По поддельным документам, полученным на явочной квартире, сел в поезд. Не глядя на евро-комиссаров, лег на полку. Голова болела мучительно. Аннушка, думалось. Мария, думалось. Наглость второе счастье, думал Лоринков. Так оно и оказалось, искать его здесь никому в голову не пришло. Так что поезд уходил в Украину, и Лоринков лежал на верхней — шестой — полке, чувствуя твердые камни, зашитые в рубаху ночью. На миллионы у него было в рубашке камней. Да только счастье свое он здесь оставил, подумал Лоринков, и сжал зубы.

− Сынок, - сказала ему какая-то бабка, тоже видно из бывших.
− Не убивайся, сынок, - сказала она.
− А я тебе отсосу, - сказала она.
− Что?! - сказал Лоринков.
− Вы же всемирно известный писатель Лоринков, - сказала она, и подмигнула.
− И я вас узнала, - сказала она.
− Опустите пистолет, - сказала она.
− Вы выполняли какое-то задание, верно? - сказала она, снимая седой парик.
− А я, между прочим, тоже из бывших, - сказала она.
− Никого не выпускают, пидары, - сказала она.
− Молдаване ебучие, - сказала она.
− Пришлось дать взятку и по документам бабушки уезжать, - сказал она.
− Покидаю страну эту клятую, наконец, - сказала она.
− Лидия Ивановна Фирдык-Каганович, - представилась она.
− Я... - сказал Лоринков.
− Помните, как мы, культурные люди, собирались в литературном кружке «Русский луг», чай пили, стихи читали, трахались в жопу, - сказала она.
− Ну это... - сказал Лоринков.
− У нас еще конкуренты были, «Ваше поколение» назывались, - сказала она.
− Э-э-э, ну ... - сказал Лоринков.
− Те пили кофе и предпочитали петтинг, - сказала она.
− А, ну... - сказал Лоринков.
− А мы как-то даже премию создали, «Белый араб», ее еще Валера Попурчой получил, за рассказ «Жопница», - сказала она.
− Собственно... - сказал Лоринков.
− Только вы к нам не ходили, всё брезговали нами... - сказала она с обидой.
− Ну, это... - сказал Лоринков.
− Единственным писателем Молдавии себя называли, - сказала она.
− Я, собственно... - сказал Лоринков.
− Помните? - сказала она.
− Нет, - сказал он.
− А я помню, - сказала она и встала на колени.

Стерла грим. Под ним оказалась миловидная еще женщина лет сорока. Если верить ей на слово, когда-то она была театральным критиком. Лидия Ивановна улыбнулась ему и дрожащими губами потянулась к паху... Лоринков, чувствуя тепло губ бывшей деятельницы театрального искусства и представительницы молдавского культурного подполья, закрыл глаза. Как живая, встала перед ним шлюха Анна-Мария...

Лоринков закусил губу. Щека его дернулась. По ней поползла слеза, подрожала на подбородке, потом капнула. Аккурат на макушку Лидии Ивановны, чмокавшей внизу где-то. Жадно и непотребно, словно жирная грязь в похабную весеннюю распутицу, чавкала Лидия Ивановна...

Потом еще слеза упала. И еще. Потекли рекой слезы. Полилось Млечным путем семя. Побежал резво поезд.

Лоринков глянул в окно. Темнело.

С ночного неба на Молдавию падали звезды.

udaff.com