Там народ дикий, неприветливый, - говорил Лоринков.
Одни мудаки-с да блудники, - говорил он.
Блудо и мудо, - каламбурил он, посмеиваясь.
Шутить изволите, - буркал Маратка.
Изволю, - отвечал Лоринков.
А не прогуляться ли нам к больнице? - сказал он.

Встал, потянулся.

И, как писал позже в мемуарах товарищ генерал-губернатор, «словно солнечный нимб возник вокруг головы моего дражайшего начальника, у коего столь многому научился я во время нашей плодотворной совместной работы над процветанием края Бессарабского». Лоринков, улыбаясь, надел сюртук, и они с Мараткой вышли на улицу. Дверь генерал-губернатор запирать не стал, потому что намеревался вскоре вернуться.

Сегодня, в знак памяти, дверь в доме генерал-губернатора, - ставшего музеем, - оставлена открытой навсегда...

ХХХ

На улицах было непривычно весело.

Кишинев ликовал.

В городе происходил первый, - после двухсотлетнего перерыва, - погром. В воздух взлетали чепчики, букеты цветов, и фуражки. Горожане почувствовали себя раскрепощенными. У больницы внимание Лоринкова и его помощника привлекала толпа, которая линчевала докторов. Причем общество проявляло трогательное единодушие, в другое время непременно растрогавшее бы Лоринкова. Среди линчевателей наблюдалось много как евреев, так и молдаван, да и немногочисленные русские не отставали.

Пидарасы детям холеру вводють, - кричала толпа.
Чума на их дом! - кричала толпа.
Ебать их в сраку, - кричала толпа.
Богу надо молиться а не прививки ебанные ставить! - говорили они.
Врачей на мыло ебыть, - говорили собравшиеся.

Некоторых докторов уже вздернули на фонарях, которые появились в городе по велению генерал-губернатора. Других только подтаскивали к месту казни. Генерал-губернатор побледнел, и, вынув золоченный маузер из кобуры, побежал к толпе. За ним, чуть поодаль, с очень независимым и посторонним видом, - позволившим ему спастись, - последовал товарищ Маратка.

Господа, - закричал Лоринков, размахивая пистолетом.
Отставить погром! - закричал он.
Врачей отпустить! - велел он.
Именем Государя! - велел он.

Генерал-губернатора не слушали. Толпа с рыком и ревом — Лоринков различил лишь «шабес-гой ебанный, пидар русский, хуйло антисемитское, чмо, попил крови народной, сука, сюртук не попортите, ун, дой трей, сунт ешть ун гайдук», - сужалась. Смотрели на Лоринкова обреченно врачи, избитые в кровь... Генерал-губернатор их из столицы выписывал, почет и уважение обещал... Вот и смерть моя пришла, понял вдруг генерал-губернатор. Всю жизнь гадал, какой она будет, и вот, на тебе.

Смерть оказалась немытой, пахла вином, чесноком и фаршированной рыбой.

Эх, Марусенька, Марусенька, подумал Лоринков. Вспомнил, как жена, прощаясь, все рвалась поцеловать руку. Словно чувствовала, подумал он грустно. О детях даже и думать не стал, чтобы не умирать чересчур уж мрачным.

А врачей спасать надо, а то не по-людски, подумал он.

Рванул, что есть силы, в сторону от больницы, уводя за собой толпу.

Бежал с километр, а когда дорога кончилась у тупика, встал повернулся и встретил погромщиков. Семь пуль разрядил в толпу — хоть и золото, а грудь пробивали навылет, - и восьмую пустил себе в висок. И очень удивился, когда не умер. Потом добежали погромщики, взмыли в небо колья, и тогда-то генерал-губернатор и погиб, успев подумать, что Его Величество все-таки не выучили русский язык как следует.

Патронов в пистолете оказалось семь.

udaff.com