практикантке из театральной школы, постоял задумчиво у сцены, погрозил сценаристу мягко пальчиком, и ушел. Лоринков, оставшись один, вдохнул запах сцены.

Театр... МХАТ, МХАТ, тепло подумал Лоринков. Или «Табакерка»? Хер поймешь, Лоринков не очень разбирался в театрах Москвы, тем более, в их названиях. Он просто приехал в Москву несколько лет назад, и перебиваясь со спирта на водку, устроился куда-то сценаристом. Зачем он это сделал, Лоринков и сам не понимал. В прошлой жизни он был преуспевающим провинциальным маркетологом. Стоило ли менять ее на нынешнее существование? Лоринков сомневался. А еще крепко пил и писал сценарии для театра. Позже ему объяснили, что это театр имени Чехова, и что на пьесах Лоринкова здесь сколотили кассу и вернули пошатнувшуюся, было, репутацию. Неважно, думал Лоринков, мучаясь изжогой после баночного пива, главное, платили хорошо.

До тридцати пяти тысяч рублей доходили баснословные барыши, которые Лоринков заколачивал под руководством выдающегося актера и руководителя театра, исполнителя одной из ролей в гнусном совковом фильме «Чародеи». Лоринков так его и называл, - выдающийся актер и руководитель театра, исполнитель одной из ролей в гнусном совковом фильме «Чародеи», - потому что у Лоринкова была плохая память на советские лица. Еще Лоринков про себя называл его «Чародей хуев».

Этот «Чародей», - который заказывал сценарии для театра, - обладал суровым лицом римского патриция.

Значит, еврей, думал с неприязнью антисемит, - как и все бессарабцы, - Лоринков. Но старался думать об этом поменьше. Ведь гигантский заработок позволял не просто пить, сколько влезет, но и отсылать кое-что домой, жене и детям. За годы болтания в Москве семья стала для Лоринкова чем-то вроде Бога. Тем, что, - без сомнения, - существует; во что хочется верить, когда тебе плохо; и о чем стараешься не вспоминать, когда тебе хорошо. Напившись дешевой водки, Лоринков писал сценарии в комнатушке под крышей театра, где и спал, укрывшись куском занавеса.

Сумрак сгущается над Ершалаимом, - сказал Лоринкову как-то «чародей хуев».
Валентин Иосифович, чайку, - сказал помощник и принес чайку.
Валентин Иосифович, - постарался запомнить Лоринков.
В общем, Ершалаим, - сказал босс.
И? - сказал Лоринков.
Ну и что-то в этом роде, - сказал босс.
Я хочу сыграть Воланда, но чтобы мы не отстегивали наследникам Булгакова, - сказал он.
Так что сочините что-то в этом роде, - сказал он.
А я вам, Володя, начислю в этом месяце сорок пять тысяч рубликов! - сказал он.
А можно пятьдесят? - сказал Лоринков.
Мне жить негде, я бы снял комнатушку, - сказал он.
После работы блядь стаканы в кафе мою, - сказал он.
Ая-яй, - сказал «чародей».
Испортил людей жилищный вопрос, - сказал он.
Вижу, вы уже вживаетесь в роль, - сказал Лоринков.
Ладно, полтишку начислю, - сказал босс.
Пиздуй негр, - сказал он.

Лоринков побрел в каморку. Сел. Взял ручку, приложился к бутылке. Начал писать. Через пятнадцать минут рассмеялся. Выпил еще. Пил и смеялся, смеялся и пил. Хохотал во все горло. Словно молодой Горький, писавший в заключении — если верить долбоебу Пикулю, - смеялся Лоринков. Правда, он этого не знал, потому что не читал ни Пикуля, ни Горького. Он просто писал и смеялся. Последнее, что увидел Лоринков перед тем, как упасть у стола и вырубиться, были строки:

… любовь к порнографии, откляченным попкам
пухлым задам, ярко и розово торчащим
из освещенных парадных, подъездов
- назови как хочешь,
в общем, из мест, где ведут фотосессию, и куда
в самый разгар, врываются мины, влетает полиция нравов, немножечко соли
немножечко горько, как все по-английски! жалко, что только
в полиции нравов
нет конан дойла
девицы визжа убегают, на марше
спасите, спасите...

ХХХ

Лоринков, Лоринков, вставай, Лоринков, - сказал рабочий сцены Родионов.
Вставай, Лоринков, - сказал Родионов.

Лоринков, щурясь, сел. Потянулся к бутылке, глянул вопросительно на красильщика занавесов. Тот пожал плечами, показал в угол, где была полная бутылка. Лоринков, попытавшись встать, пошатнулся и упал. Уже все равно, подумал он, и просто пополз в угол. На красильщика тканей он старался не смотреть. Тот, - похожий на старинного колдуна, - бормоча, красил что-то в чане, потому что комната Лоринкова в театре была и ремонтной, и мастерской. Глотнув, Лоринков выдохнул. Смог встать. Увидел, что на столе лежат разорванные листы. Глянул вопросительно на Родионова.

Тебя уволили, - сказал тот.
Приходил Гафт, читал поэму, страшно ругался, - сказал он.
Какой на хуй Гафт, какая на хуй поэма? - сказал Лоринков.
Поэма? Средненькая, - сказал Родионов.
Ты просто мне завидуешь, - сказал Лоринков.
Все рабочие сцены мечтают писать стихи, - сказал Лоринков.
Небось, тайком пописываешь? - спросил он.
Тебя уволили, - сказал рабочий, мешая в чане ткани.
Гафт это фамилия руководителя театра, - сказал он.
Он просил пьесу, а ты написал поэму, - сказал он.
Ясно, - сказал Лоринков, и встал на колени.

Долго и страшно блевал желчью. Рабочий, не глядя в его сторону, месил ткани. Лоринков утерся, встал, пошел к выходу.

Бери мой тулуп, холодно, - сказал рабочий.
Спасибо, - сказал Лоринков.
И поэму забери, - сказал рабочий.
Поэму оставь себе, - сказал Лоринков.
Пригодится, станешь тут звездой, - сказал он.
Мне все равно, я сваливаю, - сказал рабочий.
В Пермь, - сказал рабочий.
Знакомый еврей ресторан открыл, буду стены расписывать, - сказал он.
Айда со мной, - сказал он.
Не могу, я антисемит, - сказал Лоринков.
Что, настоящий? - сказал рабочий.
Нет, - сказал Лоринков.
Но я бессарабец, и меня положение обязывает,- сказал он.
А пьешь ты почему? - спросил рабочий, дергаясь лицом.
Поэтому же, - сказал Лоринков.
Я гений, и меня положение обязывает, - сказал он.

Допил бутылку. Швырнул в угол.

Молча вышел.

ХХХ

После увольнения Лоринков немного поработал руками. Он копал дачу бородатому мужчине, который представился Соколовым и постоянно говорил на латыни. Лоринков, знавший румынский — что мало отличается от латыни, - почему-то стеснялся сказать Соколову, что тот очень часто лажает. Потом драматург ставил забор пьяному хмырю, который все время говорил «однако» и предлагал брататься против НАТО, а потом обманул при расчете... Ишачил грузчиком в каких-то «толстых журналах», - хотя москвичи опять все напутали, журналы-то были тоненькие, в пол-книжки всего, - и вылетел без выходного пособия, потому что, как сказал один из боссов, «мы частная лавочка, и не хуй тут».

Потом стало совсем плохо и Лоринков жил в подъездах.

К счастью, на улице ему долго болтаться не пришлось. У Киевского вокзала, куда Лоринков, ослабев духом, собрался было идти, чтобы христарадничать, а потом попробовать вернуться в Молдавию, ему встретился бывший земляк. Драматург Еуджен Никитин, - как и все молдаване давно уже переехавший в Россию, - узнал Лоринкова, долго смеялся, снимал приятеля на мобильный телефон и слал фото на «Фейсбук».

Ебическая твоя