Я сразу хочу развеять кое-какие нелепые сплетни и глупые слухи о том, что в раю, мол, не умеют писать - вздор, вздор, мы все здесь прекрасно пишем. Старшие братья, пунктуально в бурых рясах до пят, каждое воскресенье расторопно выдают нам серо-зелёные тетради для письма, кому-то попадаются в клетку, а я сейчас пишу на листах в крупную линейку, обычно двенадцатистраничные тетрадки должны сдаваться каждую неделю, взамен нам выдают чистые. Скрипят перья, ручки и карандашики, улыбаясь, тоже издают какие-то свои нежные звуки, и мерно заполняются листы аккуратными строчками. Несколько раз старшие братья просили меня писать стихи, им всегда нравилась их неспешная, корявая заумь.
Тут у нас всегда сыро. В густом сером воздухе постоянно висит мельчайшая водяная пыль, как будто рядом находится гигантский водопад, а ведь и на самом деле я постоянно слышу какой-то тяжелый, тихий гул в далеке, будто кто-то старый тащит в жестяной ванне тряские дрова по булыжному льду. Странно, но ночью этого гула не слышно, очень трудно уловить момент когда этот звук исчезает, раз и нету, не слышно даже щелчка...
Выглядываю в окно, по серой, жирной грязи, причавкивая сапогами, идут старшие братья и несут на плечах свежее, бледно-изумрудное бревно, где они его взяли? ведь деревьев у нас нет. Обычно брёвна они распиливают, колют на полешки и каждый день бросают у наших дверей штук пять-шесть, мы топим ими нашу добрую толстостенную печурку. По субботам мы лакомимся сытной полбой и чудесным золотистым картофелем.
Иногда в небесной золе раздаётся унылое жужжание, но приближается оно очень долго, и всё не знаешь, стоишь вертишь головой, с какой стороны покажется неприметно растущая точка. В первый раз, увидев горизонтально летящую, грудастую женскую фигуру, я очень испугался. Но оказалось, что это всего лишь сестры, и только они умеют летать. Они летят в таком положении, в каком на носах старинных кораблей приковывались грозные деревянные девы - защитники отчаянных китобоев и иных распутных пиратов. Немного покружив, сестра останавливается в воздухе около какого-нибудь неприметного пухлого облака и медленно, как утку на воде её ещё продолжают вращать туманные струи прохладного воздуха, но чёрные глаза у неё при этом шастают остро и бойко. Помедлив, сестра начинает проворно зарываться в бледные хлопья облака: вот исчезла голова, втиснулись шерстяные груди и круп, и вот наконец, пропали тёмные пятки. И тогда, наблюдавший из под низкого крыльца, старший брат, на ходу скидывая сапоги и шапку, с улыбкой взбегает по воздуху в верх, по невидимым ступеням, и жмурясь прячется в серой вате облака. Там у них свершаются скоротечные браки. Обратно старший брат спускается не спеша, застёгивая широкий ремень на одну дырочку потуже, покойно ступая на надёжные ступени, и, успокоенное, удаляется жужжание. А мы ещё долго стоим, поглядываем на небо, будто ждём ещё чего, тихо переговариваемся, потом кто-нибудь один, пожав острыми плечами, тихо уходит и понемногу все разбредаются.
Спим мы на узких кроватках в три яруса, последний совсем под потолком, расстояние между ними таково, что если лёг спать на спине, то так же и проснёшся, перевернуться ночью нет никакой возможности, черные доски на которых спит тёплый сосед сверху, находятся прямо перед глазами. Просыпаемся мы по обыкновению поздно, нас никто не будит, спать можно хоть до обеда, но нет почему-то сладкого и тёплого желания повалятся, понежиться, может быть потому, что снов здесь никто из нас не видит.
Светит сквозь немытое оконце узкое солнце, шмыгают носы, поскрипывают перышки, ломаются карандаши, беззвучно несутся ручки, наполняются, тяжелея тетради. Надо успеть, через два часа за ними прийдут.
Но наша жизнь здесь совсем не так безмятежна, какой кажется. Иногда старшие братья раздухарятся, да повздорят - и пойдут квасить друг дружке носы чугунными кулаками, иногда кто-нибудь из наших на пустяках попадался: тетрадь не вовремя сдаст или не допишет, а бывали и такие, кто и вовсе писать отказывался. “Теперь, не пиши - пропало!” - смеются тогда старшие братья.
Специально для экзекуции приезжает на велосипеде человек в маске. Его боятся все. Обычно он приезжает на красном велосипеде; это большой велосипед с огромными колесами, краска на раме кое-где облуплена, ржавая цепь напоминает висячий мостик перекинутый в джунглях над бушующей пропастью, помятый звоночек горестно тренькает на кочках, высокий руль скрипит на поворотах. Он никогда не снимает свою старую вратарскую маску и никто не видел его лица. Говорят, в других селениях есть свои люди в масках, но отличаются они друг от друга только цветом велосипедов. Да и селений всего-то три-четыре, может пять, не больше.
Провинившегося хватают старшие братья и бросают его в открытый люк, похожий на канализационный, как они находят и отрывают эти люки под слоем глины и земли не знаю, но появляется человек в маске, в его левой руке сияет что-то вроде паяльной лампы, и запаевает люк невидимым огнём. Обычно я укладываюсь спать последним и некоторое время ещё стою и почёсываюсь в задумчивости перед моими жутковато замершими соседями, которые в темноте на своих узеньких лежанках похожи на далёкие книжные полки.
Что-то странное творилось со мной в эту ночь, я не мог, как раньше, быстро заснуть, не чувствовал обычной усиливавшейся перед окончательным сном тяжести и жалости в груди, хотя соседи мои сверху и снизу уже давно прилежно спали. Казалось чёрная крышка сна вот-вот захлопнется надо мной, но какие-то вздохи, пощёлкивания и потрескивания не давали сомкнуться над моей головой нефтяным волнам небытия. Тот, что снизу, простудился, у него был забит нос, он дышал ртом таким звуком, с каким косарь широко и вольно идёт по лугу, глухо шуркает коса по хрустким и сочным стеблям, пружинист и лёгок шаг, до полудня уже не далеко, а вон и жена пришла и хлопочет в тени вчерашнего клеверного стожка, молока принесла, картошки, а Мишка малой, умаялся, спит, рожа неумытая, а по уху ползает зелёная муха; Мишка вот-вот чихнёт, наморщился уже канапатый лоб и нос дулей, приоткрылся рот с присохшей на верхней губе козявкой и вздрогнула от неожиданности круглая спина жены ладного косаря и опять я не могу уснуть.
Я лежал и долго смотрел в окно, больше ведь смотреть было некуда.
И медленно, очень медленно стал меркнуть глухой свет в синеватом оконце. Я неподвижно лежал с открытыми глазами и, наверное, снаружи было очень хорошо видно два светящихся крохотных кошачьих полумесяца в моих глазах.
Когда свет почти совсем заглох, я совершенно ясно увидел в окне темную вратарскую маску. Покачиваясь, как голова кобры, она долго вглядывалась в затопленную темнотой комнату, затем медленно съехала влево, исчезла.
Через несколько секунд в пах двери раздался страшный удар; удаляющееся бормотание, приглушенный смешок... Утром, выбежав на улицу, я увидел неровный, какой-то неправдоподобно страшный след велосипедных шин в густой грязи, словно две старые жирных гадюки вяло свивались и развивались в немощном брачном танце.
В общем, день как день,