и, недоверчиво оглядев, отправлял в рот.
Я передал ему свою сумку, упакованную в коричневую почтовую бумагу, и деньги, поговорили немного про мобильные телефоны, пошутили про наш жалкий российский футбол, чуть-чуть о бабах, конечно.
- А ты знаешь, - вдруг говорит он мне, - я ни разу на самолётах не летал, и не полечу, наверное, никогда. Постоянно на поезде. Даже когда из Сибири перебирался.
– Аэрофобия, наверное, - добавляет он, двигая кадыком, попивая грушевый компот.
– Ага, и не летай, аэрофобия - говорю я, страшная болезнь, - она сейчас многих косит.
В прошлом году он по гланды погряз в незаконных соитиях. Теперь жалуется и спрашивает, как избавится от прикипевшей к нему замужней сладострастницы. Я мгновенно порекомендовал, он засмеялся.
Потом он посетовал, что уже около девяти месяцев играет в какую-то гигантскую и запутанную компьютерную игрушку, всё никак не может обмануть и подстрелить пронырливого монстра. Говорил, что истерзан кошмарами и неважно питается.
Я слушал его в четверть уха, больше наблюдал за движениями организмов в прокуренном зале. Потом Валера стал рассказывать, про свою удивительную биоинженерную находку, что вот, мол, когда будет наука делать маленькие компьютеры, то неплохо было бы их вживлять людям в мозг:
- У каждого, понимаешь, в голове процессор, а к нему можно и радио телефон подключить, интернет обозревать, жаль вот принтер нельзя, картинки печатать. Идёшь себе в гости, а сам фильм какой-нибудь смотришь, а другим полушарьем в игрушку играешь, - это какая ж экономика времени!
- А что, у всех одинаковые процессоры будут? – спросил я.
Нет, что ты! У всех разные, - кто какой себе купит! Хочешь со слабым ходить – ходи, ну, понимаешь да?!
Я с болью представил себя сидящего на лавочке в зимнем парке со слабым процессором в голове, одно полушарье молодого Толстого читает, а другое что-нибудь в духе Антон Палыча сразу набело записывает, действительно и экономика тебе и благодать полезная!
- Жаль вот, отвечаю ему, - нельзя суперкомпьютеру свои бытовые дела поручить…
- Ну почему же нельзя! – горячится Валера…
Странно, в общем-то, ничего удивительного и не происходит, но почему-то такие вот незначительные фрагменты и остаются одними из самых светлых пятен на ковре нашей жизни.
И живёт же зачем-то этот человек с чёрствой походкой, и ежиного цвета причёской.
Ну вот он, ест, перемещает тяжести, портит воздух, а ведь у него ни детей, ни друзей. Ну, зарабатывает, может быть не плохо, левые ещё деньги постоянно падают, как мои вот сейчас упали, ворует… а, да! Воровать это ведь тоже азарт и своеобразный смысл, но ведь всё равно деньги-то тратит на ерунду, вживит себе какую-нибудь глупость в голову и будет ходить, в игрушки стрелять, мда…
- А что, Валер, - каверзно озадачил я, - бог-то имеется на нашем свете?
- Бох-то? – Валера внимательно посмотрел на красный кружок сосиски, - эт вряд ли, - загрузил продукт в рот и сочно зажевал.
Я вот заметил одну небольшую особенность – люди, нарезающие огурец вдоль, как правило, имеют техническое образование, они не склонны к велеречивым разговорам, часто среди них встречаются воры; люди, нарезающие огурец колечками – романтики, они курят без меры, часто просыпаются под столом. Сам же я просто беру огурец руками и кусаю резцами. Иногда, конечно просыпаюсь и под столом.
- Наверное, я алкоголик, но большинству моих знакомых это нравится, - задумчиво прибавил Валера в конце.
Но, пора бы мне из бара поспешить.
Беру ещё кружку пива, и, торопливо, по-пастернаковски тараща глаза и крупно глотая, выпиваю. Метнулся в туалет, навизинил глаза, вышел. Назим тоже закончил свои процедурные возлияния. Выйдя из кабака, он свернул с дорожки и обратился за нуждой к доброму раскоряке тополю, долго стоял, покачиваясь с каблуков на носки.
Я же торопливо шагаю на автобусную остановку. Навстречу прошли две хохочущие девушки, с такими тёмными глазами, что и зрачков не видно, «студентки, наверное», - подумал я и мгновенно представил их с собой в игривых перспективах. Прошли, поводил средней чуткости носом. Пахло весьма приятственно. Да, действительно, что-то такое счастливое разлито сегодня в родниковом осеннем воздухе.
А ещё вчера всё было серо, ветер здоровенными лапами тряс деревья, задирал кутающихся человечков, стараясь залезть поглубже в душу (или ещё куда), листья, как безобразные птицы метались по шершавому небу. Всё было серым - серые дома, улыбки, куртки, младенцы, вывески, и даже далёкий красный автобус и тот был серый. Но сегодня вторник, сегодня всё по-другому. Даже птицы сегодня щебетали, казалось, шепотом. Провожают меня, чувствуют, стервы, волнуются.
Стою на остановке, подкатил хачик на аспидных жигулях. Вопросительно постоял, прикурил, ржаво тронулся, голова его медленно поворачивалась вслед плотоядно устремлённому взгляду, - рядом со мной стояли и курили две старшеклассницы в восхитительно кратких юбках.
Засмотревшись на любознательного сына гор, я в забвении пропустил свою шумную пивную отрыжку, - школьницы вздрогнули и внимательно на меня посмотрели.
Проскрежетала милицейская шестёрка, с зевающим на переднем сидении бобром в мышастом мундире.
А вот эту бабёшку я знаю, знаю! Толстуха с улицы Полярной, простая, как колесо. На данное время она щедро делила своё замужнее лоно со студентом-менеджером, и начинающим фотографом. Ни капли осуждения, между прочим, с моей стороны. Она всего на три года старше меня, учились вместе в институте. Странно, есть один человечек, тоже из наших бывших, он всё про всех знает, и если я его где-нибудь встречаю, всегда это выходит как бы случайно, он мне в щедрых импрессионистических подробностях рассказывает, кто, где, когда.
Пять лет назад она преспокойно погрузила себя в пучину пьянства о чём, кажется, и сейчас не жалеет.
Забрался в автобус, прошел на передние свободные места.
С третьей попытки бабушка в практически негнущемся пальто, всё-таки, привалила меня своим жарким боком к окну. Незамедлило запотеть. Густо седой мужчина, в крепких очках, полосатых брюках, сутулый, - вот зачем ты так внимательно смотришь на меня? Ты, наверное, часто вместо аскетического «да» медленно проговариваешь «добро». Вскоре, старушка заворочалась к выходу, повсюду распространился дух болезней и лекарств.
Крупный, только что вошедший дед, в шапке-пирожке, уверенно оттеснил пухлыми локтями автобусных постояльцев и плотно посадил ворсяной зад походу движения, заурчал, исполнил несколько сиплых нот, и, наклонив седой жбан налево, профессионально залюбовался сидящей с боку не пожилой ещё дамкой. Старуху свою небось в узде держишь цепко, хотя, нет, старуху свою ты, поди, схоронил давно. Гниют сейчас мирно старушечьи косточки где-нибудь на кладбище в Мневниках или Лобне, могилка в полыни, лютиках, птахи щебечут, душа, небось, в аду