Похлебав легкого супа из бараньих чресел, дедушка Ваня икнул в ладони и вышел на крыльцо освидетельствовать погоду.
На улице стояло сыро.
– А ведь не уродится нынче мука, – зорко окинув лежащее в беспорядке поле, погрустил дедушка Ваня. – А ничего, гречишку покушать будем. Ну, или рис там приобретём, что там китаец нам к осени нарастит? Мне ж всё равно, ¬– определил свою ближайшую пищевую политику старичок и скрылся в теплоте дома.
Дома было хорошо. В единственной и поэтому просторной комнате стойко держался запах лыжной базы: в воздухе пахло засохшей кожей ботинок, лыжной мазью и ржавыми полозьями санок. Этот запах достался Ивану Григорьевичу от старой хозяйкой, большой любительницы зимних затей. В комнате стоит обширный стол, похожий на верстак, кресло и телевизор на низкой тумбе. Иногда в помещении, посредством старого короба радиоприёмника, можно слышать тихое копошение органных и других классических звуков.
К комнате примыкает узкая кладовая, в которой находится совсем другой воздух: там намешан запах капрона, старой перьевой подушки, легендарного клея «БФ», пенопласта и металлической стружки. Левая стена кладовки до самого потолка заставлена полками, которые завалены инструментом и различными материалами, а вдоль другой тянется узкая самодельная кровать, сбитая из сосновых чурбаков и досок и покрытая желтым верблюжьим одеялом. В стене, противоположной от входа, прорезано открывающееся внутрь треугольное окошко с мутным стеклом и снабженное антимоскитной сеткой. В кладовку, поэтому, попадает совсем немного дневного света, а лампочки тут нет. Над кроватью, словно какой-то охотничий трофей, к стене пристёгнуты специальными крючками-держателями большие, полупрозрачные, словно из тёмного янтаря, крылья.
В прихожей Иван Григорьевич заглянул в хозяйское зеркало и остался весьма доволен собой. К телу Иван Григорьевича посредством скверной шеи крепилась полулысая голова, снабженная большими тоскующими глазами. Глаза были сделаны как будто из горного хрусталя и поэтому почти всегда смотрели на мир немного печально и вопросительно. Удивительно, но за три года, с тех пор как он выехал из столицы в деревню, зрение его чрезвычайно обострилось и стало почти как у молодого кобчика. Иван Григорьевич приписывал эти целебные чудеса здешнему воздуху. А ведь раньше приходилось весь день носить тяжелые очки в критической оправе.
За своим лицом Иван Григорьевич всегда тщательно следил – надёжно брился и каждое утро, вскипятив чайник, что есть силы намыливал горячей мочалкой лоб и щеки. Только про уши он никогда не помнил, и из них непрерывно курчавились протяженные алюминиевые волоски. Уши у Ивана Григорьевича были тонкие, плотно прижатые к голове и как бы издевательские. Всё туловище его было длинным и тонким, но невероятно развитые, бугристые и сухие мышцы груди и спины придавали его телу какое-то угрожающее выражение. Ступни Ивана Григорьевича имеет сорок третьего калибра.
Родился он в заграничном селе Фельди, поучился там до пятого класса в школе, затем был переброшен в Москву, где закончил среднее образование и овладел в университете обширными, и, как ему показалось, совершенно ненужными знаниями. Однако после Октябрьского кризиса шестьдесят второго года, когда тощий юноша после университета раздумывал над будущим поприщем, осторожные родители Ивана предпочли на родину не возвращаться, о чём и сообщили ему в длинном письме, проникнутом нежностью и горечью. Какое-то время они довольно часто присылали сыну аппетитные посылки с мокасинами, каучуковыми мячиками, шоколадом и музыкальными пластинками, с которой изливались преступные в те годы мелодии,
затем поток посылок закономерно иссяк, а в девяностых годах родители его умерли – сначала от рака угасла мать, а через полгода за ней последовал Григорий Максимович.
Всю свою сознательную жизнь – от третьеклассника по нынешнюю пору, Иван Григорьевич изучал журнал «Наука и жизнь». Любовь к этому солидному изданию передалась ему от Григория Максимовича. Отец его страшно уважал это издание и для благоустройства быта пользоваться исключительно рубрикой «Маленькие хитрости». Номера журналов регулярно доставлялись ему с дипломатической почтой. Он продлевал подписку на журнал из года в год и бережно его хранил: во время отпусков привозил на родину – весь балкон был заставлен аккуратными связками, рассортированными по годам. К окончанию школы Иван прочёл практически все отцовские номера, а когда журнал перестал приходить – оформил подписку ещё на два года.
В последних классах школы любознательный Иван увлёкся химией. Началось всё, конечно, с изобретения со товарищами разнообразных взрывных устройств. Главной составляющей, как водится, были магний, селитра, марганцовка, сера и сахар. Взрывы регулярно гремели по всему району, особенно доставалось школьному саду и бронзовым героям Панфиловцем. Но когда одному неловкому другу бомбой оторвало пальцы на правой руке, вышибло глаз и сорвало ухо (взрыв грянул как раз в тот момент, когда товарищ уже почти протиснул бомбу в подвальное окошко отделения милиции), Иван из осторожности оставил опасные утехи, но занятия химией, в отличии от товарищей, не бросил. И спусти четыре года после окончания школы вся его квартира была полностью заставлена колбами, спектрометрами, горелками, термостатами, маленькими муфельными печками и другим химическим оборудованием – под воздействием зарубежной фантастики Иван работал над невидимой одеждой – хотел порадовать своим изобретением армию, в которую он не попал по причине хрупкости организма.
Но невидимых ушанок и валенок для армии сделать не удалось, а удалось гораздо лучшее. Шестнадцать лет угрюмых опытов произвели своё дело, но без мышей, конечно, не обошлось. Дело в том, что ещё с юношеских времён Иван привык к этим безвольным животным.
Параллельно с изготовлением взрывных снарядов, он с товарищами громогласно запускал в утренние московские небеса чудовищные ракеты, корпуса которых были сделаны из старых огнетушителей, туго набитых высушенной на чердаке селитрованной бумагой. В специальном носовом отсеке, сделанном из плотного картона и обшитого внутри мягкой материей, тряслись отважные стратонавты – экипаж из двух-трёх мышат. Обычно полёты заканчивались благополучно, ведь носовой отсек был снабжен ещё и небольшим шелковым парашютом, но иногда, конечно, случались и маленькие трагедии. Погибшие экипажи погребали в школьных пеналах и в коробках из под домино, – похороны сопровождались ритуальным треском самодельных петард.
Был ещё у них в компании толстый и черноглазый одноклассник Артём Артёмов, у которого были свои забавы: он ловил воробьёв, связывал их нитками и заживо закапывал. Когда приятели, узнали про это хобби, они избили его, перестали дружить и стали называть жидом…

На взрослом столе Ивана Григорьевича, среди химической посуды, стоял небольшой аквариум, в котором жили две мыши. Звали их Кутя и Игорь. В три часа ночи утомлённая химическими опытами голова Иван Григорьевича уснула, упав