здание маслозавода. Все работы на строительной площадке были остановлены лет восемь назад. Часть оставленных рабочими инструментов моментально растащили местные, а все остальное переломали суровые дети, которые любили курить среди бетонного бурелома запретные папиросы и пить там свой первый портвейн. Из под серого брюха брошенной бетономешалки пышно развивались крапивные кусты и казалось, что это отбившийся от стаи юный гиппопотам скрывается на стройке от настырного хищника. Иван Григорьевич залез на высокую стопку бетонных плит, заросших травой, прислушался к скрипу несмазанных деревьев и начал свою речь с чепухи и красочных завитушек. Он репетировал свою будущую речь к населению. Ему казалось, что он обременён какой-то особой миссией – спасти, что ли, человечество, или просто сделать его добрее и симпатичнее. Для этого он и уединился в деревне, чтобы в спокойствии и одиночестве хорошенько обдумать своё дальнейшее поведение. Собственно, об этом он и пытался рассказать бетономешалке и темнеющему лесу. В конце речи Иван Григорьевич выразил основную мысль:
– Места ведь в небе много, всем хватит – летай не хочу! Граждане и гражданки! Вы – хитрые и ленивые, я обращаюсь к вам! Зачем, вы копошитесь, ненужные, – кричал он, – ведь я же спокойно парю в небе, а вы только и знаете, что за хлебом ходить, да водочные жидкости потреблять… Вы же брёвна с глазами! Бегите скорее из городов, я выдам вам летучие крылья!
Потом он погладил себя по щекам, щетина у него была нежная, детская. Он прыгнул с плит вниз но, не коснувшись травы ногами, быстро взмахнул крыльями, на мгновенье завис в воздухе, взмахнул ещё и полетел, увёртываясь от рукастых сосен, которые от речи Ивана Григорьевича порядком разволновались и хотели его схватить.
Он летел в сторону дома, там, где на краю деревни жирно алел водонапорный фаллос ¬– с него, по ночам, Иван Григорьевич совершал свои первые ознакомительные полёты, пока руки окончательно не окрепли на деревенском воздухе.
Но на середине пути он передумал лететь домой, сделал мощный взмах, как следует прокашлялся и направил полёт своего узкого тела в сторону море.
Широко распустив крылья, Иван Григорьевич с тихим свистом рассекал ночной воздух, делал нежные развороты, ощущал пустым животом тёплые воздушные кочки, иногда даже переворачивался на спину и летел, рассматривая звёзды и пузатую луну. Иногда он протягивал к ним руки, словно желая ухватить пёстрое небо, закутаться в него и упасть тугой куколкой в ночную воду.
С размаху приземлившись под сосной, Иван Григорьевич отстегнул крылья, подбежал к обрыву и хлынул в прохладную воду. Несколько мощных гребков – и он был уже далеко от берега. Его полулысая голова шумела и кипятилась среди волн как одинокое яйцо в грохочущей на плите кастрюльке. Уши восторженно пошевеливались, прохладная вода выливалась из них как из носика заварного чайника. Мимо показалась спина какой-то неуклюжей или больной рыбы и Иван Григорьевич, озорничая, отпихнул её пятками. В воде ему было так же хорошо, как и в воздухе. Он плыл на спине и мирно думал всякие глупости: «Человек, не будь обывателем! Устремляй взор свой в небо, в пространство. Проснись, интеллигенция! Ах, как мало работает с народом наше духовенство!». Вспомнил он отца Николая, руководителя местной церкви, небольшого мужичка с прыткими голубыми глазами, который приходил пару раз и увещевал, мол, что ж это вы, Иван Григорьевич, пожилой уже человек, а церковь всё не навещаете, нехорошо, мол, шалишь. Отец Николай был мужчина невысокого роста, жилист, и видно было, что обладает он незаурядной силой. Он три раза в течении года приходил в гости, пил чай и грозил Ивану Григорьевичу пальцем, но как-то шутливо и хитро, будто знал что-то такое про него, но сейчас сказать ещё не время. Накупавшись, Иван Григорьевич медленно летит домой, и усталый ложится спать.
Обычно Ивану Григорьевичу снятся шаткие трёхэтажные сны, которые он после пробуждения сразу забывает. Но сегодня ему привиделось нечто особенное.
Сон приблизился под самое утро, и виделось ему, будто выходят из стога сена трепещущие волшебники с тросточками, а за ними вылезают злые деревенские девки. Волшебники указывают на Иван Григорьевича своими тросточками, а девки начинают хохотать. Иван Григорьевич смущается и пускается в тревожное бегство. Во время бега он, как жук, расправляет лёгкие крылья и оказывается в Симеизе на краю высокой ночной скалы. Перед ним лежит серебристое море, босые ноги приятно покалывают мелкие камешки, легкие шорты трепещут от лицевого ветра. Иван Григорьевич слышит топот злых ног и постукивание торопливых тросточек, он набирает полную грудь морского воздуха, ухмыляется и, показав кукиш, кидается со скалы. Вдруг он с ужасом замечает, что крылья, которые он только что дерзко расправил, отсутствуют. Закричав пылающим голосом, Иван Григорьевич хлопается животом об воду и неестественно быстро тонет.
Проснувшись, Иван Григорьевич долго, как призрак, ходил по кладовой в ночной рубахе. Он пристально щупал крылья и курил самодельную трубку, что делал крайне редко. На этой неделе он решил над морем не летать.

Однажды, когда Иван Григорьевич закончил менять ослабший капрон левого крыла, в дверь к нему постучали. Выпустив из засушливых рук иглу и невесомую дратву, Иван Григорьевич бесшумно скользнул в коридор, закрыл дверь в комнату и ласково выглянул наружу. Перед ним, вся в чёрном, стояла церковная старушка; двумя руками она протягивала Ивану Григорьевичу небольшой бидон, и видно было, что ей не легко его держать. У ног её лежал пластиковый пакет, в котором что-то дёрнулось.
– Что тебе, увечная? – строго спросил Иван Григорьевич и огляделся.
– Вот принесла тебе, праздник у нас нынче большой,– сказала бабуля и поставила бидон на крыльцо. Иван Григорьевич молчал и смотрел глазами то на бидон, то на сосну возле бани. – Батюшка Николай приказали. И вот рыбка ещё, – добавила старушка, указав на пакет. Она вздохнула и ничтожными шагами пошла прочь.
Иван Григорьевич сделал незаметный поклон и, быстро открыв крышку, заглянул внутрь. В бидоне покоилось густое молоко, а из пакета на него выпученными глазами смотрели четыре окуня.
– Какой праздник-то? – прокричал он старухе, которая уже управлялась с щеколдой калитки. Старушка обернулась и что-то прошуршала в ответ, но что – непонятно.
Иван Григорьевич проследил, как бабуля посеменила в сторону магазина и дальше, в сторону белой церкви с высокой, косой колокольней. Взгляд Ивана Григорьевича перескочил в сад, где терпеливо росли три приземистых дубка, посаженных им самолично – он их вывел из желудей – два года томил в высоких горшках, потом высадил на волю. Под самым окном дома нагло разлапилась ёлка, которую Иван Григорьевич почему-то сразу невзлюбил и выливал под неё помои.
Метнувшись в кладовую, он схватил крылья и, пренебрегая маскировочной безопасностью, взвился в воздух чтобы проследить за старухой – она торопливо зашла за колокольню и скрылась в сторожке при церкви.